где шлаком выложен откос.

До буферов травой обвитый,

он по колёса в землю врос.

Он домом стал. В нём люди жили.

Он долго был для них чужим.

Потом привыкли. Печь сложили,

чтоб в нём теплее было им.

Потом – обойные разводы.

Потом – герани на окне.

Потом расставили комоды.

Потом прикнопили к стене

Открытки с видами прибоев.

Хотели сделать, чтобы он

в геранях их и в их обоях

не вспоминал, что он – вагон.

Но память к нам неумолима,

и он не мог заснуть, когда

в огнях, свистках и клочьях дыма

летели мимо поезда.

Дыханье их его касалось.

Совсем был рядом их маршрут.

Они гудели, и казалось —

они с собой его берут.

Но сколько он ни тратил силы —

колёс не мог поднять своих.

Его земля за них схватила,

и лебеда вцепилась в них.

А были дни, когда сквозь чащи,

сквозь ветер, песни и огни

и он летел навстречу счастью,

шатая голосом плетни.

Теперь не ринуться куда-то.

Теперь он с места не сойдёт.

И неподвижность – как расплата

за молодой его полёт.

Представители нынешних поколений России, пожалуй, этот факт и не знают, как тысячи селян и горожан ревмя ревели в день смерти Сталина. Боялись сказать худое слово против гулаговского режима в стране, а если говорили, то еле слышным шёпотом. И вот на тебе (ещё одна черта нашего менталитета!) – чистыми, сердечными слезами провожали в невозвратный путь «вождя всех времён и народов». Как же! Кто доведёт до коммунизма? Кто спасёт от бед неминучих? – весь мир ополчился на нас, строителей «лучшей жизни». Плакали, жалели Иосифа Виссарионовича.

А молодой Евтушенко, отмечая эту невероятную любовь, сумел увидеть в уходе генералиссимуса такое, о чём говорить в то время было не принято и совсем не безопасно.

На этой Трубной, пенящейся, страшной,

где стиснули людей грузовики,

за жизнь дрались, как будто в рукопашной,

и под ногами гибли старики.

Хрустели позвонки под каблуками.

Прозрачный сквер лежал от нас правей,

и на дыханье, ставшем облаками,

качались тени мартовских ветвей.

Напраслиной вождя не обессудим,

но суд произошёл в день похорон,

когда шли люди к Сталину по людям,

а их учил идти по людям – он.

Стихи были написаны в день похорон, 13 марта 1953 года. Но удивляет не эта поэтически отточенная оперативность. А то, что поэту-юноше удалось проникнуть в глубинную суть происшедшего. Ведь Евгений Евтушенко, как почти все тогда, не знал Божественной Истины, откровенно не верил в Бога, мечтал о коммунизме, «светлом будущем». Какое же чудо озарило беспокойный ум его, горячее молодое сердце? Постараемся ответить на этот вопрос в следующей главе.

2.

Легенду о Евтушенко-безбожнике создал не кто-то иной, а он сам. В начале своего сочинительства Женя (тогда его по-другому и не звали) опубликовал удивительно яркое, поразительно сильное по технической завершённости и завидной по тем временам идейности стихотворение, начинавшееся так:

Пусть это выглядит дерзко,

но, в горн упоённо трубя,

я с самого раннего детства

считал коммунистом себя.

У наших костров негаснущих

с волненьем, навек дорогим,

мы в пионерских галстучках

пели партийный гимн…

По какой-то неведомой нам причине поэт не включил эти стихи в девятитомное, полное собрание поэтических произведений. А напрасно! Как всё здесь точно и жизненно верно, искренне. Почти все тогдашние мальчишки и девчонки пели у пионерских костров песни революции и горели желанием идти за торжество коммунизма и в огонь, и в воду.

Об этой своей святой верности юношеским идеалам Евтушенко за свою долгую жизнь повторит не раз, правда, в более зрелом возрасте уже с другим, трагическим акцентом, но до той поры надо было ещё дожить, многое пересмотреть в мировоззрении. А в начале пути, и чуть позднее, поэт пел, действительно, «упоённо»:

Лучшие из поколения,

цвести вам – не увядать!

Вашего покорения

Бедам не увидать.

Разные будут случаи —

будьте сильны и дружны.

Вы ведь на то и лучшие —

выстоять вы должны.

Петь вам, от солнца жмуриться,

но будут и беды и боль…

Благословите на мужество,

благословите на бой!

Возьмите меня в наступление —

не упрекнёте ни в чём.

Лучшие из поколения,