Шрифт:
— That is a boy! [5]
Васька стукнул себя кулаком в грудь и, похлопывая ладонью мужиков по плечам и спинам, прокричал:
— Советская республика!
Американец протянул руки к мужикам, щеки у него запрыгали, и он возбужденно закричал:
— Ура! Hurra! All right! [6]
Мужики радостно захохотали:
— Понимает, стерва.
— Вот сволочь, а!
— А Васька-то, Васька, по-мерикански кроет!
— Васька, ты ихних буржуев-то…
5
Вот это парень! (англ.).
6
Прекрасно! (англ.).
— По матушке!
Сквозь толпу баба в розовом платке притащила снизу, из церкви, громадную икону, объясняя по дороге:
— Вот разве по такой картинке? Она хоть и святая, так и тут святое дело разъясняется.
Васька взял у нее икону и, не задумываясь, весь охваченный восторгом, сказал:
— Святая? Мы и по святой можем.
Послюнив палец, Васька растирал надпись, чтобы прочесть.
Икона, намалеванная без особого искусства, изображала библейскую легенду: бог, чтобы испытать верность Авраама, велел ему принести в жертву сына своего Исаака. Авраам немедленно повиновался — он положил Исаака на связку дров и занес над ним нож. Бог на облаках с умилением созерцал это жертвоприношение. Икона новая — ее совсем недавно пожертвовал в церковь лавочник Обаб, заказавший ее в городе — за полпуда муки — известному художнику, беженцу, когда-то богатому петербуржцу. Лавочник, слушавший проповеди епископа Макария о крестоносцах и о жертвенности Авраама, решил, что сам он не хуже ветхозаветного Авраама, а сын его, прапорщик Обаб, тоже вроде Исаака. Дай бог, чтоб кончилось тем же, чем кончилась история с Авраамом: там, кажется, господь отвел руку его…
Васька, тыча пальцем в икону, медленно прочел американцу:
— «Авраам приносит в жертву Исаака». Очень хорошо. Слухай! Вот этот, с ножом-то, буржуй. Ишь, брюхо-то распустил! Часы б ему с цепочкой на такое брюхо. А вот тут, на бревнах-то, связанный вьюноша — пролетариат лежит. Понял? Пролетариат.
— Пролетариат. Работчи… я… работчи… — показывал жестами американец. — Ауто… I am a worker from Detroyt auto-works [7] .
— Поняли? — закричал всем Васька. — Рабочий он! Насильно его буржуи мобилизовали! — И Васька продолжал: — Смотри. Ну вот, лежит наш пролетариат на бревнах, а буржуй его режет. А вот тут, на облаках, в виде бога, американцы, японцы, англичане, вся эта сволочь империализма сидит и войной распоряжается! Против нас, понял?
7
Я рабочий Детройтских автомобильных заводов (англ.).
— Империализм? — спросил американец. — Империализм долой!
— Верно! Долой.
— Гони их!
Васька с ожесточением швырнул фуражку оземь.
— Империализм с буржуями — к чертям!
Син Бин-у подскочил к американцу и, подтягивая спадающие штаны, торопливо проговорил:
— Русики ресыпубылика-а. Китайси ресыпубылика-а. Мерикансы ресыпубылика-а — бу-хао. Нипонсы бу-хао, нада, нада ресыпубылика-а. Крыа-а-сна ресыпубылика нада, нада…
И, оглядевшись кругом, встал на цыпочки и, медленно подымая большой палец кверху, проговорил:
— Шанго.
Вершинин приказал:
— Накормить его. А потом вывести на дорогу и пустить.
Старик конвоир спросил:
— Глаза-то завязать, как поведем? Не приведет сюда?
— Кому глаза завязывать? Никому глаза завязывать не будем: пусть все видят, как мы свою советскую землю защищаем.
И мужики согласились:
— Не выдаст.
А Васька кричал с крыши:
— Упропагандировал! Разъяснить всем можно. Надо только сердце иметь.
И он запел, и молодые парни подхватили:
Табак английский, Мундир российский, Погон японский, Правитель омский… Эх, шарабан мой, американка! А я, девчонка, да шарлатанка! Табак скурился, Мундир сносился, Погон свалился, Правитель скрылся… Эх, шарабан мой, американка!..Под эту песню Вершинин спустился по настилу вниз, в толпу, через которую вели повеселевшего американца.
— Васька! — крикнул Вершинин вверх. — Сказывают, скачет кто-то, погляди. Не от Мукленки ли? Где они пропали?
Спустился Васька и тихо сказал:
— От Мукленки все нет и нет. А это кто-то другой.
Вершинин посмотрел в бинокль, опустил его и с тревожным видом сказал:
— Матрос Семенов, из города.
— Не от Пеклеванова ли?
— От кого другого ему и ехать? Беспокоюсь я, Васька. Пеклеванов дисциплину потребует, а у нас? Где, скажет, кони? Кого в пушки запрягать?
Поэтому Вершинин разговаривал и радостно, и сдержанно, и грустно. Семенов его хвалил, передавал похвалы Пеклеванова и всего ревкома, а Вершинин, нехотя улыбаясь в бороду, бормотал:
— Зря хвалишь, зря. Вот мост через Мукленку взорвали… жду вестей, а их нету. Речь мужикам не скажешь ли?
— Можно.
Семенов говорил речь о забастовке в городе, которая уже переросла во всеобщую, о том, что вся РСФСР с напряжением наблюдает за борьбой партизан против интервентов, — говорил он долго, пылко, так пылко, что кожаная потрескавшаяся и порыжевшая куртка на его плечах взмокла и стала черной. А Вершинин все думал о Мукленке, о сахаровских пушках и лошадях. Лошадей все нету и нету. Когда Семенов, окончив речь, весь дрожа от пережитого волнения, спустился к Вершинину, он услышал все то же: