— Ничего от Мукленки нету, беспокоюсь.

— Боишься, не победим?

— Зачем бояться? — ответил Вершинин. — Конечно, может, нас с тобою, Семенов, ухлопают, а мы таки победим. А если сказать по правде, я вот больше всего боюсь того, как мы такой страной будем править?

Семенов, вытирая нос рукавом, ответил:

— Научимся, Никита Егорыч.

— Научимся! Ты бы вот ране платок завел, а потом и хвастал. Васька, принеси-ка генеральских платков.

Васька ушел. Вершинин объясняет Семенову:

— Парень хороший, но болтун. Отчего же тебе не страшно, что мост через Мукленку уцелеет?

— Оттого, Никита Егорыч, не страшно, что ревком просит тебя забрать бронепоезд и составы с артиллерийскими снарядами, которые этот бронепоезд конвоирует. — И Семенов тихо говорит: — Все снаряды генерал Сахаров отправил в тайгу, а пушки частично. Ясно? Пушки, оставшиеся в городе, мы можем захватить, а какая в них сила, если нет снарядов? Ясно?

— Ясно-то ясно… — Помолчав, Вершинин спросил: — Ты вот говоришь, научимся. И что же, долго учиться придется?

— Кому?

— Нам с тобой?

— Лет пять.

— Ну?

— Что, мало?

— Нет, не мало. А кто меня это время кормить будет?

— Народ.

— За что?

— За твои заслуги.

— Да нету их пока, нету! — Вершинин спросил тихо: — На какой день восстание назначено?

— Сегодня воскресенье. В среду, значит. Ясно? Что же сказать, Никита Егорыч?

Вершинин, помолчав, ответил:

— Как здоровье-то Ильи Герасимыча?

— Здоровье ничего.

— Умный человек. — И, еще немного помолчав, добавил: — Все, что ревком приказывает, сделаем.

Тарантас ускакал. Уехал Семенов. Подбежал Окорок, подал Вершинину пачку носовых платков. Вершинин отмахнулся.

А к Вершинину медленно и боязливо идет мужик с подвязанной щекой.

— Скорее! — закричал Вершинин. — Ты от Мукленки?

Подбежав и откинув назад голову, словно боясь удара, мужик с перевязанной щекой хрипло прошептал Вершинину:

— А моста-то мы, Никита Егорыч, не взорвали.

— Не взорвали? — стиснув зубы, спросил Вершинин. — А грохот откуда?

— Ребята маловопытные, пробовали, что ли… Я позади шел, кисет искал. Ну и вышло, что сами себя взорвали. Подбегаю. Кровь да шапки… Один только, Никита Егорыч, я и уцелел.

— Уцелел ли? — спросил Вершинин, стреляя в мужика.

Вершинин со сжатыми кулаками, подергивающимися губами, побелев от гнева, шел вверх по накату к колокольне.

Он дошел до стола, опустился на стул, обхватил голову кулаками и завопил во весь голос:

— Стыд-то какой! Наврали мы с вами, мужики, Илье Герасимычу, нахвастались! А, горе! «Поднимай восстание, Илья Герасимыч, мы снаряды привезем!» Где там снаряды привезем! Бронепоезд в город прорвется.

Он вскочил, рванул кушак, которым привязан язык колокола. Вне себя от бешенства закричал:

— Всем в бой! Набат бью, набат!

Над толпой тревожно, набатно звенел колокол.

Туман стелется над мостом через Мукленку, над насыпью, покрывает поля, подходит к косогору, на котором церковь, занятая штабом партизан.

Вечер. Тихо. Не колеблясь, горит огонек керосиновой лампы. За столом — Вершинин, два рыбака, Син Бин-у, а несколько поодаль — Васька Окорок и Настасьюшка. Вершинин говорит партизанам:

— Туман лег. Поедете морем. Каждый в отдельной лодке. Син Бин-у, проводи их до моря.

Вершинин неподвижно смотрит в стол. Потом, не глядя на партизан, глухо говорит:

— Скажите Илье Герасимычу: боимся мы, не успеем к среде.

— Где успеть! — говорит рыбак Сумкин. — Я объясню.

— К мосту послал отряды. Да там казаки, пулеметы, дня три, не меньше, будут биться. Опять же и у капитана Незеласова орудия! И тут туман. Того гляди — дождь, грязь… — И он добавил — Просим Илью Герасимыча, чтоб хоть дня на три отложил восстание. На воскресенье просим назначить.

Он пристально смотрит на партизан:

— А только дойдете ли вы до города?

Опять помолчав, подумав, хрипло говорит:

— Настасья!

— Позвольте мне, Никита Егорыч, — просит Васька Окорок.

— Молчи. Настасья!

К столу подходит Настасья.

— Тоже пойдешь к Илье Герасимычу. Слышала, что говорить? Но чтоб у меня… Белые поймают, жилы вытянут — молчи.

— Да уж знаю, Никита Егорыч, когда молчать, — ответила Настасьюшка. — Да только малограмотная я…

— Тут не грамота нужна, Настасья, — смелость.