Семенов торопливо и немного франтовато козырял.

— Не боишься шпиков-то? — спросил он Знобова.

Знобов думал о японцах и, выбирая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:

— Сначала боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то потому и не выдают. — Он ухмыльнулся — Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.

— И сами тоже хватили!

— Да-а!.. У вас арестов нету?

— Троих взяли.

— Да-а… Ты уж Пеклеванову об этом не говори: зачем волновать?

— А он и не взволнуется. Кроме того, у меня ему подбодрение есть.

— Какое?

— Услышишь.

— От Вершинина?

— Нет, городское.

— Ну-у?!

Пеклеванов очинял ножичком карандаш; на стеклах очков остро, как лезвие ножичка, играло солнце и будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.

— Вы часто приходите, товарищ Знобов, — сказал Пеклеванов. — Чрезвычайно часто. А, Семенов! Добрались к Вершинину?

— Так точно, добрался.

— И?

Семенов положил потрескавшиеся от ветра и воды пальцы на стол и туго проговорил:

— Народ робить хочет.

— Ну?

— А робить не дают. Объяростели. Гонют. Мне было неловко, будто невесту богатую уговариваю.

— Понимаю.

Семенов, передавая мысли партизан, продолжал с несвойственным ему напряжением:

— Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей… Бронепоезд тут. Японец чисто огонь — не разбират.

— Пройдет.

— Знаем. Кабы не прошло, за что умирать? Мост взорвать хочут.

— Прекрасно. Инициативу нужно. Чудесно!

— Вершинин сказал: «Начинайте восстание, а я приду к сроку».

— Так и сказал?

— Прямо.

— Великолепно! Город ведь готов, да?

Знобов снял фуражку, пригладил волосы, словно показывая, как готов город.

— Обязательно.

— Бейдевинд, ха-ха!

— Что? — спросил Пеклеванов.

— То есть корабль на правильном курсе, товарищ председатель ревкома.

И Семенов продолжал:

— Не знаю, как у вас, товарищ председатель, а у меня такое чувство, что мы в городе не одни.

— Ну, само собой разумеется! Нас — тысячи, десятки тысяч.

— Нет, я в смысле руководства.

— То есть?

«Ага, это и есть приготовленная радость», — подумал Знобов, с любопытством глядя на матроса Семенова. Пеклеванов тоже смотрел на него с не меньшим, чем Знобов, любопытством.

— То есть, Илья Герасимович, есть признаки, что в городе существует второй большевистский центр — так сказать, пар… пара…

— Параллельный?

— Вот-вот!

— А зачем он? — спросил Знобов.

— Один провалится, другой берет восстание в свои руки: чтоб без осечки. Иначе многое непонятно…

— Даже многое? — сказал Пеклеванов, с возрастающим интересом прислушиваясь к словам Семенова. — А именно?

— Ячейки имеются в таких местах — скажем, в штабе военного округа, — куда доступ членам нашего ревкома невозможен. Ко мне сегодня подошел один служащий из штаба — и день восстания в качестве мандата назвал. Я сначала подумал, что провокатор, а вгляделся — наш. И трое еще…

— Чудесно! Я рад.

Председатель ревкома поцарапал зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на щеках нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость, и толчки ее, как ребенок в чреве роженицы, пятнами румянит щеки.

Матрос протянул ему руку, пожал, будто сок выжимая.

— Я тоже рад, Илья Герасимыч.

А Знобов подумал с умилением: «Вот они, большевики-то! Другой бы разозлился: что это, мол, параллельный центр заводите, не известив, обиделся бы: мол, не доверяете моим способностям, а этот только радуется».

От забот и трудов Пеклеванов в последние дни очень изменился, похудел. «Да и, должно быть, тюремная жизнь откликнулась!» — продолжал думать Знобов, глядя с жалостью на Пеклеванова.

«Хороший ты человек, а начальник… того… хлипкий». И ему захотелось увидеть другого начальника — здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.

На столе валялась большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные ломтики колбасы, а поодаль, на синем блюдечке, две картошки и подле блюдечка кусочек сахару.