«Птичья еда, — подумал с неудовольствием Знобов. — Может, это от плохой пищи он так похудел? Да и жена тоже. Чем бы помочь?»

Знобов раздвинул руки, точно охватывая стол, и устало зашептал:

— А вы на японца-то прокламацию пустите. Чтоб ему сердце-то насквозь прожечь…

— Напечатаете?

Семенов отозвался:

— А типография штаба округа зачем? Там же существует ячейка… — И он проговорил с усилием — Парал-лейная!

— Тогда печатайте!

И Пеклеванов передал Семенову написанную утром прокламацию. Семенов взял ее дрожащими от изумления и восторга пальцами.

«Вот это да, революционер! Не нам чета».

Он поднял ногу на порог и сказал:

— Прощай. Предыдущий ты человек, ей-богу, Илья Герасимыч!

Когда Семенов и Знобов вышли, Маша сказала обиженно:

— Предыдущий?! Дурацкое слово.

— Почему?

— Человек прошлого, значит.

— Ну да! Но что здесь обидного? Ведь он имеет в виду, что «предыдущий человек» — это человек предыдущей революции, то есть революции тысяча девятьсот пятого года.

— А я и не поняла!

— Семенов сложноват в речи, но прост в делах и мыслях.

— Пожалуй. А параллельный центр, по-твоему, существует?

— У меня похожая мысль мелькала и раньше. Во всяком случае, об этом приятно думать, верно? И, разумеется, не ослаблять работы… Позволь, а это что такое? Откуда?

Пеклеванов, щурясь, наклонился.

У ножки стола, полускрытая вязаной скатертью, стояла бутылка водки.

— Семенов принес. И колбасу.

— Тоже превосходно.

Пеклеванов отрезал кусочек колбасы, выпил водки и, глядя на засиженную мухами стену, сказал:

— Да-а… предыдущий.

Он, весело ухмыльнувшись, достал лист бумаги и, скрипя пером, стал писать инструкцию восставшим военным частям.

Выйдя из переулка на улицу, Знобов увидал у палисадника японского солдата.

Солдат в фуражке с красным околышем и в желтых крагах нес длинную эмалированную миску. У японца был жесткий маленький рот и редкие, как стрекозьи крылышки, усики.

— Обожди-ка! — сказал Знобов, взяв его за рукав.

Японец резко отдернул руку и строго крикнул:

— Ню! Сиво лезишь!

Знобов скривил лицо и передразнил:

— Хрю! Чушка ты. К тебе с добром, а ты с хрю-ю! В бога веруешь?

Японец призакрыл глаза и из-под загнутых ресниц оглядел Знобова поперек — от плеча к плечу, потом оглядел сапоги и, заметив на них засохшую желтую грязь, сморщил рот и хрипло сказал:

— Лусика сюполочь. Ню?..

И, прижимая к ребрам миску, неторопливо отошел.

Знобов поглядел на задорно блестевшие бляшки пояса. Сказал с сожалением:

— Дурак ты, милый мой, дурак!

А дождь, холодный почти по-зимнему, стегал да постегивал разгоряченные их лица.

Японец ушел. В палисаднике стайкой, дружно, словно подбадривая один другого, чиликали воробьишки. Поглядывая на них, Знобов думал об японце. Будь бы их тут несколько, а не один, может быть, и разговорились бы.

— А одинокому не чиликается!

Мелкий ледяной дождь пробивался сквозь туман. Морские волны мельчали. «Ситничек, — думала Настасьюшка, держась за борт лодки, — а гляди-ка, море усмирил. Компас-то есть ли у рыбаков? Как бы нам с курса не сбиться».

Точно отвечая на ее мысли, рыбак Сумкин сказал:

— С курса не собьемся, а вот, кажись, катера японские снуют, это верно. Суши весла, ребятушки! Надо разобраться.

В тумане послышался отдаленный свист. Сумкин привстал и тоже начал насвистывать. Минуту спустя показалась легкая и узкая лодка. Приблизился совсем древний старик, весь укутанный сетями. Помахивая рукой, точно отгоняя комаров, он сказал беззаботно:

— Поворачивай, Сумкин. И другим передай, если есть другие, чтоб поворачивали. Катера через каждые двадцать сажен. Где пробиться?

— Чугункой ей пробиваться, что ли?

— Должно быть, чугункой.

Лодка повернула к устью реки.

По дороге к станции Настасьюшка и Сумкин обогнали китайца Син Бин-у. Китаец, мелко шагая, тащил на спине большой мешок семечек.

— Ты в город, китай?

— Не, — весело отозвался китаец, — моя опять станция посылай. Моя опять капитана Незеласов, его блонепоезда смотреть нада.

— Повесят тебя, — сказал Сумкин, — вот тогда и насмотришься.

— Твоя моя не узнавай, тогда вешать нетю, — по-прежнему весело улыбаясь, ответил китаец. — Твоя моя не знай.