Проницательность Толстого – в его поразительной способности проникнуть во внутренний мир человека, который находится перед ним, с которым он общается, понять самые тайные побуждения, которые человек порой пытается скрыть, даже успешно скрывает от самого себя. Один из посетителей после разговора с хозяином Ясной Поляны метко обозначил свое состояние: перед Львом Николаевичем он «чувствовал себя совершенно стеклянным».

Но при этом Толстой умел не выказывать собеседнику своей проницательности как превосходства. «Мне всегда казалось, когда я смотрел ему в глаза, что он знает все, что я думаю, и при этом старается скрыть эту свою способность проникновения», – пишет Репин, много и откровенно беседовавший с Толстым. И прибавляет: «Да, это была самая деликатнейшая натура».

«Мы думали, что он знает все наши мысли и чувства и только не всегда говорит, что знает, – вспоминает детство старший сын писателя. – Я плохо выдерживал взгляд его пытливых небольших стальных глаз, а когда он меня спрашивал о чем-нибудь, – а он любил спрашивать о том, на что не хотелось отвечать, – я не мог солгать, даже увильнуть от ответа, хотя часто мне этого хотелось».

И еще одно свидетельство человека, который сам обладал огромным дарованием вглядываться в людей, улавливать диалектику их души и тела и потом воспроизводить ее, но не на бумаге, а в сценическом действии, – портрет, написанный великим артистом и режиссером Константином Сергеевичем Станиславским:

«Ни одна фотография, ни даже писанные с него портреты не могут передать того впечатления, которое получалось от его живого лица и фигуры. Разве можно передать на бумаге или холсте глаза Л.Н. Толстого, которые пронизывали душу и словно зондировали ее! Это были глаза то острые, колючие, то мягкие, солнечные. Когда Толстой приглядывался к человеку, то становился неподвижным, сосредоточенным, пытливо проникал внутрь его и точно высасывал всё, что было в нем скрытого – хорошего или плохого. В эти минуты глаза его прятались за нависшие брови, как солнце за тучу. В другие минуты Толстой по-детски откликался на шутку, заливался милым смехом, и глаза его становились веселыми и шутливыми, выходили из густых бровей и светили».

Вспомним первое и самое сильное впечатление жизни Толстого: его пеленают, связывают. «Мне хочется свободы, и меня мучают».

Стариком, перебирая в памяти впечатления детства, он назовет еще одно, на сторонний взгляд, не стоящее внимания, но вот, оказывается, всю жизнь не давало покоя: какой-то заезжий родственник «хотел приласкать меня и посадил на колени и, как часто бывает, продолжая разговаривать со старшими, держал меня. Я рвался, но он только крепче придерживал меня. Это продолжалось минуты две. Но это чувство пленения, несвободы, насилия до такой степени возмутило меня, что я вдруг начал рваться, плакать и биться…»

Еще ребенок, он видится окружающим «чудаком» и «оригиналом». Он, например, входит в залу спиной вперед и кланяется, откидывая назад голову. О том, что это не просто шалость, а нечто существенное (принцип, протест!) свидетельствует особая помета к позднейшим материалам для автобиографии: «Кланяться задом».

В конечном счете (можно и так взглянуть) «Детство» – первое завершенное произведение Толстого, повесть о том, как насилие (переезд отца с сыновьями из деревни в Москву, затеянный им ради удовлетворения собственных прихотей) оборачивает трагедией, убивает «счастливую невозвратимую пору детства».

Теме насилия над ребенком – истории о том, как гувернер-француз пытается высечь мальчика – отданы центральные главы следующей повести трилогии – «Отрочества». Здесь весьма сходно передано событие из жизни самого автора. «И я испытал, – с детским содроганием будет вспоминать Толстой-старик, – ужасное чувство негодования и возмущения и отвращения не только к St.Thomas <имя гувернера>, но к тому насилию, которое он хотел употребить надо мною».

Одна из самых ранних публицистических работ Толстого, еще в 50-е годы, – статья о насилии: «Во все времена, на всех местностях земного шара, между людьми повторяется один и тот же непостижимый факт: власть, закон, сила, людская же сила, заставляет людей жить противно своим желаниям и потребностям».

Семинарист Поплонский, приглашенный помочь трем младшим братьям Толстым подготовиться к поступлению в университет, оставляет в «классной ведомости» характеристику способностей к учению и прилежания своих воспитанников: «Сергей и хочет и может, Дмитрий хочет, но не может <«Это была неправда», – пометит позже Лев Николаевич>, Лев и не хочет и не может» <«Я думаю, что это была совершенная правда», – тоже позднейшая пометка Льва Николаевича>.

Братья поступают в Казанский университет. Сергей и Дмитрий, по примеру старшего, Николая, идут на математический, Лев выбирает факультет восточных языков. Может быть, даже скорей всего, при его интересе к математике, потому и выбирает, чтобы не подражать, не следовать даже старшему брату и любимому другу, чтобы не «как другие».

По собственному признанию Толстого, к университету он готовился «поневоле и неохотно». На приемных экзаменах: оценки – поразительные: нет средних. Безнадежно провалил все четыре экзамена по разным разделам истории, оба по географии, общей и русской, и рядом – очень хорошие оценки по математике, по всем языкам, кроме латыни. Все, что освоено для себя им самим, освоено быстро и отлично. Но общий итог не в его пользу: «принятия в университет не удостоен».