– К тебе можно?

– Приходи.

Я не знал насколько реально то что я вижу, также как и то кто мне отвечает. Слова приходили на нос так, будто их кто-то диктовал. Меня поразила четкость ответов. Но, понимая то, что это могу себе отвечать я сам, хотя сейчас я в этом не был уверен, я тем не менее не знал как на все это реагировать.

7 декабря, когда мы с Вадиком пришли на день рождения к Алеше Черныху, Вадик, рассказывая об отношениях Игоря Сатпремова и Сережи Точилина подал их как явную несправедливость со стороны Игоря, на чем (над Игоревой практичностью) они с Лешей посмеялись. Этот смех меня полосонул насколько это было возможно. Тем более, после того как Игорь во время одной вечеринки демонстративно поставил бутылку рядом с моей рюмкой после того как налил себе и нашему знакомому, я увидел у него подобное отношение и к Сереже Точилину. Представлялась возможность убить сразу нескольких зайцев. И я написал записку родителям Игоря о несправедливости и неэтичности Игоря в отношениях с друзьями, прося их на него подействовать. На следующий день раздался звонок Игоря. Вместе с претензиями Игорь попросил меня действовать цивилизованно.

Вечером я сидел на кухне. Вокруг меня было неспокойно. Как будто в воздухе носились энергетические вихри. Неожиданно на уровне колена и рядом с ним в воздухе возникло окошко. Я вгляделся в него. На него наплывали кусты, деревья, растущие на газоне, знакомый угол дома, подъезд. Без сомнения, это был дом Сережи Точилина. Для меня также было без сомнения и то, что я вижу его глазами Игоря, спешащего к Сереже договориться с ним о единой легенде их отношений для меня (что и было рассказано после мне ими обоими). Эта, пережитая мной способность человеческой психики, стала основной посылкой для развивающегося второго психоза.

В психоз вошел я постепенно, всю зиму живя в пограничном состоянии. Моя уверенность в правильности духовного направления моей жизни не подтверждалась общим психофизическим состоянием. Я шел как по лезвию бритвы. Если после больницы, восстановив с Вадиком отношения, я, можно сказать, внушил себе веру, что в больницу я попал из-за галлюцинаций, связанных с последствиями стресса семилетней давности, то после нарушения отношений эта моя вера была взята мной под сомнения. Ведь в сути следование ей было ни чем иным, как самообманом ради душевного покоя. Но и оставление этой веры было не волевое. Парапсихологические книги, которые я опять перестал читать, так как все это знал, говорили о возможности дистанционного влияния. Об этом прямо написано и в "Бхагават-Гите" и в любой другой эзотерической литературе. Это значило, что вопрос о причинах моего попадания в больницу остается открытым.

В глубине правого полушария царила темнота. Иногда оттуда слышался голос Павитрина, к которому я старался не прислушиваться, так как он чаще всего комментировал мои действия, интонациями показывая их несостоятельность, подобно тому как Вадик это делал это в жизни. Сказать об этом я, понятно, никому не мог, так как знал результат такого рассказа, а что означает этот голос, я надеялся выяснить в ближайшее время.

Начав на даче завершение плотницких работ, я пережил еще одно явление. Я сидел, собираясь идти домой, когда вдруг бессознательно встал, подошел к окну дачи и стал рассматривать в его отражении толщину своих бедер, что мне абсолютно не было нужно, так как я и так знал их силу. Когда я обратил внимание на то, чем я занимаюсь, из левого полушария, создалось впечатление, как будто что-то выскользнуло через затылок. В моей памяти все филиалы прошлогоднего психоза, через которые все его участники проявлялись во мне, были сохранены. Голоса из них, как и из филиала Павитрина, я тоже слышал по мере отхода от нейролептиков, но также оставлял им право быть галлюцинацией. Сейчас же после рассматривания своих физических данных я, взяв за посылку, что в прошлом году и зимой были не галлюцинации, стал думать кто бы из всех моих прошлого и этого года слушателей мог бы меня опасаться. Угрозы в себя я слал и в жизни представлял опасность только Павитрину. Вскоре я вспомнил одно видение Павитрина в виде тени в психозе прошлого года у себя за спиной, что тогда я принимал за него самого, пришедшего со мной сводить счеты. Значит, то могло быть не галлюцинацией, а реальностью. Все рассказываемое ему мной этой зимой после пережитого в прошлом году начинало выглядеть такой глупостью, а его отношение ко мне такой наглостью, что у меня кулаки сжались от ярости. Значит, эти голоса не галлюцинации! Значит, после больницы со мной снисходительно все разговаривали, зная правду о моем попадании в больницу. И они молчали и улыбались. Тем не менее полное углубление в происходящее вело в известном направлении. Так же, как ошибка в действиях несла вину перед людьми. Чтобы не выпасть из реальности, приходилось все обдумываемое в ходе диалогов с голосами держать как реальность, могущую оказаться нереальной. И если в прошлом году в психозе голосам и себе я представал больше как застигнутый врасплох открытием способностей и дел моих давних знакомых, то сейчас весь ход психоза шел на выяснение мной, кто из них есть кто по отношению ко мне, если все происходящее было и остается правдой. Параллельно с парапсихологической войной, я пытался включить свое мышление, чтобы создать вокруг тела мыслеформу ауры, чтобы подобно В. Мессингу, прошедшему незаметным мимо охраны банка стать непроницаемым для супраментальных взглядов хозяев голосов. Царство Божие внутри нас, поэтому одновременно я пытался и уйти в себя, чтобы раствориться в покое и нирване. Но не мог, сколько ни бился. В то утро я проснулся словно от толчка. Словно кто-то меня ткнул: "Вставай, лежебока". Я открыл глаза. Было такое чувство, словно меня разматывают. Словно я, как катушка с намотанными нитками, которые сбегают с меня с хрустом, который издавался от едва заметного их преломления в местах сгиба, словно эти нити состояли из едва различимых сегментов. Сбегая с меня, они уходили куда-то вверх, и их концы терялись где-то там. Чувство, что эти нити движутся под воздействием чего-то живого, что находится где-то надо мной, было столь реальным, что у меня и мысли не возникло, что это может быть галлюцинация. Мгновенно родилось чувство вины за то, что я еще сплю. У меня также и не возникло никакого сопротивления этому удару и укору, вложенному в него.

Ниток было две. Иногда одна останавливалась, и я чувствовал одну. Они сновали по моему телу, как снуют по челноку, разматывающегося с не очень большой скоростью. Тем не менее меня окружало чувство, что то живое, которое меня ударило и сматывает с меня эти "нитки", ко мне относится терпеливо. Чувство, что эти нитки - продукция ума Вадика и Оли у меня возникло однозначно. То, что они ко мне относятся терпимо, послужило поводом к тому, что я и не подумал восставать против такого обращения, а несколько виновато вскочил, ища себе оправдание и стал одеваться. День пошел как обычно.

Второй психоз.

Однажды, сидя на диване, я вдруг увидел его самого. Бледной тенью он очень четким и живым видением находился за моей спиной. Попытки его выгнать оказались бесплодными. Он словно меня дразнил, появляясь с разных сторон моей спины. Когда я выбился из сил, он исчез. Так значит те видения в прошлом году были не галлюцинацией!

Психоз разворачивался по сценарию прошлого года. Он не нес с собой ту душераздирающую жуть как прошлогодний. Тем не менее далек от этого по нервной нагрузке он был не сильно. Так же довольно скоро я довел свое состояние до сыпучести сердцевины моего существа. Я тек как слева направо, так сверху вниз и по диагонали. Тело стало казаться мне нереальным элементом моего существа, но я не мог отказаться от признания его. Ведь какое-никакое, оно все-таки было. Его изменения, скорее всего, носили характер иллюзий, так как главные изменения произошли во мне самом. Опять исчезли мои самоощущения, все мои имиджи - парня, спортсмена, гитариста, просто Миши, было одно лишь безликое тело, пронизанное прозрачной, текущей во всех направлениях массой. Причем я и осознавал себя этой безликой массой. Даже принятие мной любого моего имиджа терпело неудачу, так как он через несколько мгновений растворялся в этой самой массе. Я просто не мог его удержать, так как текучесть просто смывала ее из моей сконцентрированности внимания, а само внимание спонтанно расконцентрировалось. Да и ходить с напряженной мыслью о себе что ты - это Миша - тоже было абсурдным. Я просто не мог удерживать в своем внимании долгое время незначительную мысль как о себе самом, так и о чем бы то ни было. Но ведь, даже будучи никем, все равно как -то о себе думаешь. Я столкнулся с проблемой вообще невозможности о себе думать никак. Эта прозрачная масса окутывала мое тело и голову, делая меня безликим, а мое самоощущение - этим выпуклым взглядом из безликого тела, и мне ничего не оставалось, как с болью идти к моим личным вещам и вспоминать себя через свое прошлое отношение к окружающим меня предметам. Это отношение вспыхивало во мне, в моей голове, но опять гасло, смываемое этой массой. Чтобы вспоминать себя, приходилось быть в постоянном движении и поиске. Но ведь такое воспоминание себя тоже нельзя назвать нормой. Я не знал, что делать, как остановить мне эту сыпучесть и текучесть моего существа, которые, несмотря ни на что, не изменили меня ни во всех моих физических, ни в психических, для внешнего мира, параметрах. Единственным недостатком можно было считать иногда проявляющуюся нерешительность в обращении к людям, часто усиливающуюся как собственным комплексом, так и приходящим - внушенной голосами. Но была и свобода действий. Все равно делать что -то было надо. Для мысли одновременно предоставлялась безудержная свобода. Никто ведь не видел, о чем я думаю. Разве что иногда в некоторые моменты моего состояния в городе я замечал, что люди на меня не так смотрят. В это время у себя над головой и плечами я чувствовал хоть и легкий, но внушительный полевой ком по моему и бесформенный, искажающий форму моего тела, моих контуров.

Свобода мышления ни к чему не приводила. Я продолжал чувствовать и душевную боль и голоса. Вскоре я стал замечать что- то что я у себя считал умом лишь бесплодные попытки моего ума применить законы духовной жизни для разрешения той внутренней ситуации в которую я попал. Все внутренние краски стали исчезать, и мое внутренне существо стало становиться прозрачным. Иногда исчезала и боль, но малейшая попытка расслабиться немедленно из правого полушария вызывала многозначительный язвительно комментирующий или недоговаривающий комприинформацию голос Павитрина. Вместе с уверенностью, что никто не знает о чем я думаю - я видел это по лицам людей, я был уверен, что остальные свидетели моего состояния, чьи голоса я тоже слышал, также знают обо мне все и слышат меня в любую нужную им минуту. Комплексы мне стали делать даже грубости от некоторых голосов. На периферии моего поля я видел такую нежную его вибрацию, что стал бояться ездить в общественном транспорте из-за того что при малейшем неудобстве иные пассажиры чаще всего говорят не душе неловкого человека, а его внешнему облику, который, надо полагать, изменяют размеры причиненного им неудобства. Отсутствие границ своего существа делало меня центростремительно все более и более ранимым.

В какой-то момент в присутствии постоянного и уже привычного числа участников-свидетелей моего состояния и положения, в котором я оказался, я вдруг почувствовал еще чье-то присутствие. Я начал определять кто бы это мог быть. На мгновение перед глазами вспыхнула картина из прошлогоднего психоза, когда, я вдруг увидел Игоря Сатпремова, задыхающегося от смеха над тем, как я запутался в голосах, которые они мне подбрасывают, пользуясь моей беспомощностью.

– Ах, вот это кто!Теперь-то ты от меня не уйдешь!