Их две разновидности – обычные и золотые, которых почти на земле уже не осталось. Рост обычного, если распрямится – нам по грудь. Живут большой семьей, но не толпятся, у каждого свой приватный мир. Есть вожак, но отношения либеральные. На рассвете и закате лангуры рассаживаются на ветвях и, прикрыв глаза, медитируют на солнце. Каждый при этом сам по себе, не замечая присутствия других, «другого». Шубка у них из пышного пепла, отсветы серебра, и меховые шапочки, какудетей послевоенных годов, с пуговкой под подбородком. И лицо черное, будто сожженное, с влажной марлей поверх, в облипку, и губы, чуть прикусившие эту, почти незримую, марлю. Глаза карие, с плавающим свечным огоньком. И длинные пальцы пианистов, в тоненьких черных перчатках.

Историй у меня с ними было множество. Но вот одна. Шел я как-то под Ришикешем по серпантину. На деревьях паслась семья лангуров из полудиких, живших между поселком и джунглями. У меня в рюкзачке бананы, вынул один, присел, жду. Подходит вожак, сел напротив, вплотную, смотрит в глаза, не боится, поскольку вожак и на него вся семья смотрит с деревьев. Протягивает руку к банану, а я крепко его держу, медлю, говорю: подожди секунду, один снимок, и возьмешь. Нервничает, обернулся на своих и вдруг хвать меня за барки, ощерен, в глаза смотрит. А я ему: а ну убери руки, не позорь джунгли! И даю ему этот банан. А он берет, не глядя, и этим бананом меня по голове – бац. Не впился в руку, а мог бы, и не схватил банан и удрал, а вот так – треснул по голове, отбросил его в сторону и сидит, в лицо смотрит, как на дрянь последнюю. И как-то я, опешив, забыв на миг, кто передо мной, едва не размахнулся, чтобы отвесить ему. Вызов! Но спохватился. А он встал и, не оборачиваясь, пошел к своим.

А золотые лангуры неописуемы. Расписные охристые шлафроки, пушистые бакенбарды и лицо, в улыбках света напоминающее то Андерсена, то Пушкина. Когда б не хвост – длинный, искрящийся, как зимняя солнечная дорога.

Как удивительно. Мы оказались в этом никому не известном, не значащемся нигде, почти несуществующем заповеднике, как всегда, по умышленной случайности. Заповедник находился в каком-то недостижимом для расхожего транспорта краю на севере Бенгалии в подбрюшье Бутана. Где-то я выудил в петитных примечаниях к индийским справочникам телефон директора. Который оказался живущим на противоположном конце Индии и, похоже, в глаза не видел своего заповедника. Тем не менее в течение недели я исправно звонил ему и мы обсуждали… из этого мог бы сложиться роман, если б слова были хоть как-то узнаваемы – и друг другом, и нами. Наконец, отчаявшись договориться, мы поехали наудачу. Заповедник назывался… Букса. На окраине деревушки стоял пустой полусгнивший дом с голыми пролетами обвалившихся лестниц. Там, наверху, жил приезжий орнитолог, индиец. Когда и как он сюда попал, он уже, похоже, не помнил. Помнил – зачем: писать диссертацию о стервятниках. Мы попили с ним чаю, поговорили о стервятниках, и он отвел нас к Тара Тапе – местному зверобою и следопыту, который сдавал второй этаж своего окруженного оранжереей дома несуществующим приезжим. Там мы и поселились на несколько странных дней. Заглянули в лесничество: черная кривая изба, за которой сидели у костра егеря, годы, молча, глядя в огонь мутными глазами. С рассветом, как обычно, мы уходили в джунгли – в нашу привычную самоволку. Но джунгли ли это были? Такого леса мы еще не видели, точней, не чувствовали. Высоковольтный гул – от всего: от травы, деревьев, просветов, которых становилось все меньше. Зловеще, по нарастающей. Даже солнце, казалось, старалось не смотреть в его сторону. Следы зверей, только следы, тихие, такие же зловещие, и ни шороха. А потом возвращались к Тара Тапе, который лежал в засаде в своей оранжерее, изображая (для нас) великого охотника, и вскакивал с огромным тесаком (кхукри), и разил невидимых тигров. И пока мы готовили еду в саду, все ходил кругами и стрелял в небо из охотничьей рогатки, гордясь своей принадлежностью к племени Горкха.

Много чего об этих днях я мог бы вспомнить. В «Адамовом мосте» есть маленькая главка о Буксе и Тара Тапе. И вот, годы спустя, я читаю в случайной индийской газете об этом несуществующем на земле месте, мало того – о несуществующем персонаже Тара Тапе, а в заметке идет речь о несуществующих, но замеченных в Буксе тиграх.

У этого местечка в Северной Бенгалии, которое я высмотрел на карте под лупой, было странное имя: Букса. Так же назывался и маленький заповедник при деревушке. Именно такие заброшенные места с отсутствующей в справочниках информацией я и отыскивал, путешествуя по Индии. После долгих разысканий я набрел на телефон вроде бы директора заповедника. Звонил из уличной лавки на другом конце Индии. Якобы директор слушал меня с большим интересом. Возможно, в Буксе он вообще никогда не был. У самого заповедника никаких контактов не было. Поехали наобум, добирались долго, чем ближе, тем меньше информации, под самым носом у Буксы о ней вообще никто не слыхал.

Вместо лесничества на краю деревни – прогнивший трехэтажный деревянный терем с висящими в воздухе лестничными пролетами в полумраке. И чьи-то шаги наверху. Он оказался приезжим индусом, поселившимся здесь около года назад и пишущим диссертацию о стервятниках. Попили чаёк. Отвел нас к Таратапе – единственному, кто говорил по-английски, держал комнаты для гостей и был потомственным охотником из племени горкха, которым принадлежали когда-то все эти земли. Там в его орхидейном саду во флигеле мы и поселились, а Таратапа, пока мы готовили на огне, показывал нам в режиме гомерически серьезной пантомимы как он охотится на тигра с полуметровым тесаком, а потом хотел сторговать нам один из полусотни этих непальских кхукри из своей коллекции.

Потом мы нашли егерей. Они сидели с черными лицами у развала костра за такой же черной избой. Сидели, видно, не первый год. На наши попытки что-то выяснить о заповеднике они поначалу не отвечали, а потом головней начертили на земле крест.

В заповедник мы все равно пошли… Но об этих страстях я уже писал в «Адамовом мосте». А тут я просто нашел этот снимок и загляделся. Это такой сторожевой домик на дереве у края крестьянского поля, куда наведываются слоны из джунглей. И тогда сторож зажигает факелы и петарды, и крестьяне бегут на помощь отгонять слонов.

Но вспомнил я об этом из-за другого. Еще годы потом я грезил: вот переехать в Индию, построить такой (получше, конечно) домик на дереве на краю джунглей, и жить – маленькой настоящей семьей, растить сына…

Вот так сидели мы день за днем у Ганги и говорили, говорили – о тиграх и кобрах, о чакрах Индии, о тантре, семи ступенях, о голоде художника и баньяне жизни, об огне, воде, мужском семени и женской крови, о времени созерцания, об иранском принце, о четках времени, о донорах индустрии, о тестостероне, исламе, разрухе национальных парампар, о женщинах на невидимом поле, о собаках и смерти, о мясе и молоке несчастья, о шизофрении правды, о диктатуре сутенера, о соли и хлебе, о храме Марса, о хрониках Акаши, об отношении к судьбе, о возвращении домой – в Индию… И река уносила все эти речи, растворяя в чудесном дне над собой, поселке по берегам, и за излучиной – в людским пепле…

Вестник, влетевший к нам в домик в лесничестве, в Ассаме, в зоне войны племен и пропавших без вести – воздуха, леса, дорог и людей.

Мотылек этот размером в распахнутые ладони и называется Атлас. Он присел на потолок и гекконы устроили на него охоту, пришлось спасать. Вынес его в ночь, а он вцепился в ладонь и не улетает. Так и ходил с ним, пока не поднес к стволу дерева и он перебрался на другую ладонь – шершавую, и припал к ней. Но чувство было таким, будто я припал, а он в дом вернулся.