Корвин и Флакк обогнули неглубокий бассейн со светящейся водой: на дне можно было различить тело прекрасной женщины. Совершенные черты лица, открытые голубые глаза. Волос на голове не было – гладко выбритый череп облепили мелкие пузырьки воздуха.

– Зачем все это? – спросил Марк. – Сулла нормален?

– Вполне. Видимо, ему скучно.

Хозяин не удосужился подняться гостям навстречу. Он возлежал за застланном тигриными шкурами ложе, подперев тонким запястьем голову. На одноногом столике в вазе пестрели грозди винограда: одни – почти черные, тронутые седым налетом, другие – янтарно-прозрачные, просвечивающие насквозь, готовые брызнуть липким соком, третьи – едко-зеленые, бусинно-мелкие, тесно лепящиеся друг к другу.

– Корвин… Почему-то я смертельно не хочу тебя видеть. С чего бы это? – проговорил хозяин, протягивая руку к вазе и перебирая ягоды, однако так ни одной и не отщипнув.

Его узкое, скуластое лицо с тонким носом не имело возраста. Гладкая кожа двадцатилетнего юноши, по-стариковски презрительно сложенные губы, упрямый подбородок сорокалетнего мужчины. Высокий лоб мыслителя и зеленые кошачьи глаза. Даже зрачки у него были вертикальными – такую операцию мог сделать себе любой оригинал за пару кредитов, но подобным занимались в основном подростки-плебеи. Волосы, темные и слегка вьющиеся, Сулла носил куда длиннее, чем положено римлянину.

– Так с чем ты пожаловал, Корвин? – Он все же оторвал одну янтарную ягоду и положил в рот. Но жевать не спешил, катал, будто камешек, по губам, испытывая: лопнет? Нет?

– Допросить тебя. – Марк, не дождавшись приглашения, сам пододвинул стул и сел. Флакк остался стоять у стены, памятуя о том, что должен охранять префекта.

– Разве я что-то совершал недозволенное? – пожал плечами хозяин. – Сколько себя помню, лежу здесь… бездельничаю. Старательно совершаю “ничто”. Созерцаю. Вспоминаю. Мне есть, что вспомнить.

– О воспоминаниях и речь.

– А… – понимающе кивнул хозяин и едва не выронил ягоду изо рта. Слюна потекла на тончайшую ткань туники. Сулла рассмеялся. – Все понял. Ты хочешь допросить мертвеца. Кого? Папашу? Деда? Прадеда? Дед был педофилом. Прадед – насильником. Видишь, какой большой выбор. Так о чем пойдет речь? О дедушке или о более дальнем родственнике? Они много чего натворили в своей жизни, мои родственнички. Так много, что меня тошнит, когда я вспоминаю их проделки. Их мерзкие уловки, их похоть и подлость… Я все это испытал, лежа в своем таблине, ничего не совершая, натворил такого, что решил для себя: хватит! Никто больше не будет помнить то, что помню я. Мой род умрет вместе со мной. Ах да, еще я забыл пра-пра-прадедушку. Военный преступник. Убивал все, что шевелится, а потом насиловал мертвых. Но его сенат помиловал. Или это дело вновь открыли?

– Речь идет о твоем отце.

– Отец? Он был почти праведник по сравнению с прочими. Он хотел исправиться и исправить дела отцов. Исправить прошлое. Нам всем постоянно этого хочется. Но память ему мешала.

– Не будем терять времени на пустые разговоры, – оборвал хозяина Корвин.

– Не будем, – согласился хозяин. – Впрочем, я его теряю с утра до вечера. Трачу и трачу… а оно, время, не кончается.

– Твой отец! – вновь перебил Корвин. – Изобретал “эликсир забвения”. Хотел придать генетической памяти патриция избирательность, надеясь с помощью капель вытравить ненужные воспоминания… Так?

– Ну да… твой отец допрашивал моего. И я, и ты это помним, зачем же переживать неприятные минуты заново, уже в реальности?

– Препарат был создан, – продолжал Корвин. – Но избирательности в нем не было никакой. Он уничтожал память полностью. И генетическую, и самую обычную. Полная необратимая амнезия. Твой отец не рискнул испытать отраву на себе, “эликсир” выпил его старший сын… твой брат. Фавст.

– Что значит счастливец. Это имя придумал диктатор Сулла для своего сынишки. Тот Фавст был не большим удачником, как и мой несчастный братишка. Папаша угостил нового Фавста своим пойлом. Парень трое суток пролежал в бреду и очнулся плебеем. Именно поэтому я появился на свет. Но хочу напомнить, что это исключительная прерогатива главы семейства – наделить своего ребенка генетической памятью или лишить оной. Так что формально отец не совершал преступления.

– Лишить памяти можно только до рождения… – напомнил Корвин. – По закону – патриций должен принять решение до появления ребенка. После того, как наследник получил генетическую память, ее уничтожение – преступление.

– Ах да, я и забыл… Корвины прекрасно знают законы! Зато каждый Корнелий Сулла их нарушает!

Марк сделал вид, что не заметил издевки в интонациях собеседника.

– Кто, кроме тебя, мог знать формулу “эликсира”?

– Так все-таки допрос?

– Именно.

– Почему бы тебе не предположить, что формулу изобрели заново? Или ты отказываешь плебеям в сообразительности? – похоже, Сулле доставляло особое удовольствие постоянно язвить.

– Я ни в чем никому не отказываю. Просто считаю, что куда проще украсть изобретение, нежели корпеть над ним полжизни.

– Фи, сколько пренебрежения к человеческой натуре! Ты тоже относишься к плебеям с презрением. И с пренебрежением. Признайся, Корвин, приятно смотреть на других свысока лишь потому, что ты родился аристократом.

– Нет.

– Что – нет? – Сулла склонил голову набок. – Нет пренебрежения или презрения? Чего нет?

– Нет предубеждения. Плебеи могут быть сообразительны, умны и смелы. Точно так же, как могут быть подлы и трусливы. Как и патриции.