– Рихтер, – начал Йоганн, – ты ведь из семьи тех самых Рихтеров? – И он многозначительно поднял брови. Курту это не понравилось. Ему не хотелось выделяться среди студенческого сообщества принадлежностью к богатой семье, но Йоганн так дружески сжал его руку, с такой непринужденной теплотой произнес эти слова, что обидеться не получилось.

– Ты, я надеюсь, в курсе, что наша ратушная площадь теперь носит имя Адольфа Гитлера. Вот по этому поводу там завтра, двадцатого апреля, состоится митинг, на который придут все наши ребята. Я думаю, твое место среди нас.

Йоганн закончил и, слегка наклонив к левому плечу голову, вопросительно взглянул на Курта. Многие студенты носили специальную форму: коричневые рубашки, галстук, бриджи. Но все они были со старших курсов. Курт видел, как они часто собирались на спортплощадках, пили пиво, о чем-то громко кричали. Вот они, по его мнению, и должны были участвовать во всех этих митингах, напоминавших Курту похожие мероприятия в России, на которых он обычно скучал и не поддавался всеобщему восторгу. Но ответить отказом было бы в такой ситуации бестактно, и Курт согласился:

– Конечно, раз так, то я приду.

– Действительно, следующим вечером площадь Ратхаусмаркт была заполнена до предела. Переносная трибуна у входа в ратушу была увенчана огромной, в полтора человеческих роста, свастикой. Курт не знал тех, кто выступал. Один за другим они подходили к микрофону, разносившему их речи по всему городу. Некоторые из выступавших были в штатском, но большинство носили коричневую форму штурмовиков СА и черную форму СС. Их встречали громкими криками одобрения, свистом и рукоплесканиями. Курт чувствовал себя неловко, он не понимал, чем эти господа, форсируя голос, так заводили публику. Они не сообщали ничего, кроме простых банальных лозунгов:

– Нас унижали, но мы встали с колен, мы – великая нация, мы сплотимся и накажем всех своих врагов.

И в конце все обязательно, все без исключения, славили Гитлера. Впрочем, суть была не в речах, а в самом действии, в единении тех сил, которые поддержали Адольфа Гитлера, человека, который собирался навести порядок в стране, и от этого, как все ожидали, должна была улучшиться экономика и материальное положение немцев. К тому же всем надоела предвыборная чехарда, конец которой в январе этого года положил приход Гитлера к власти, назначение его рейхсканцлером.

После митинга Йоганн пригласил Курта и еще нескольких своих друзей в пивной бар на улице Репербан. За большим длинным столом уместилось около двадцати человек. Курт один среди всех был в штатском и был единственным первокурсником, остальные или заканчивали университет в этом, тридцать третьем году, или находились на предпоследнем курсе. Йоганн рассказывал о том, как принимал участие вечером тридцатого января в факельном шествии в Берлине перед Бранденбургскими воротами в честь назначения Гитлера Рейхсканцлером.

– Я никогда не забуду те чувства, которые испытывал в том строю с такими же, как я, как вы.

Йоганн обвел рукой всех сидящих за столом, его глаза горели, щеки от выпитого пива и от охватившего воодушевления пылали.

– Мы впервые по-настоящему поверили, что над Германией распростер крылья ангел. Мы плакали! Да! – Йоганн поднялся, держа перед собой кружку. – Мы, мужчины, плакали от восторга, всем нам стало ясно, во главе немцев встал человек, который возродит нацию, он вселил в нас абсолютную уверенность в том, что с этого дня, с этой ночи, озаренной факелами, начнется подъем духовности народа, подъем во всех областях жизни страны, впереди воистину светлое будущее для каждого из нас.

Так Леманн говорил еще некоторое время. Когда он закончил, все вскочили, громогласно выражая восхищение сказанным их товарищем и, по всеобщему признанию, вожаком. Курт слушал его со смешанными чувствами. С одной стороны, ему претил запредельный пафос звучавших слов, но с другой, он позавидовал той непреклонной, абсолютной уверенности светловолосого красавца в правильности того, о чем он говорил. Он был из тех, недоступных пониманию Курта людей, которые точно знали, как должно быть, как правильно надо поступать, отвергая всякие сомнения. Он-то сам сомневался во всем, он жил среди полутонов. Так, смешивая краски перед тем, как нанести их на холст, он избегал радикальных цветов, предпочитая недосказанность, предлагая каждому самостоятельно решить, где истина.

А потом Леманн подсел к Курту, занявшему скромное место у самого края стола, и, дружески обняв его за плечи, прошептал:

– Ну, как я зажигал? Смотри, как всех проняло.

И Курт рассмеялся, ему вдруг стало легко. Этот симпатичный парень вовсе никакой не упертый долдон, он артист и циник, а это намного предпочтительнее фанатиков-патриотов, которых так много окружало его и его близких в России. «Может быть, я не разбираюсь в политике, – подумал Курт, – но в человеке отличить лукавство от искренности в поведении и высказываниях вполне могу. Значит, и в этом блондине я не ошибся».