Шрифт:
Уха из нельмы с окунями.
Моя утренняя щука на углях в фольге.
И, для любителей, копченый «горячим способом» сиг все с теми же окунями, там, на пару закладок, – вполне себе даже и хватит.
А то и на все, извините, три.
На кедровых-то шишках.
Нда…
– Дружище, – интересуется Вася, – Ты, говорят, таки нельму сегодня завалил? Что, неужто пошла?
Я жму плечами.
– Мелочь, – морщусь.
– А сколько?
Я достаю сигареты.
Делаю приглашающий жест.
Вася угощается.
– Да, – кривлюсь, – штук пять, Василий Николаевич. Но ни одной больше полутора килограмм. Так что – пока не пошла…
Вася согласно кивает.
– Уху, – смеется, – тогда, понятное дело, на завтра. Сегодня, судя по ароматам, – вон она какая красота…
Молча жму плечами.
А чего уж тут говорить?
Но кулинарные чудеса пока не хотят заканчиваться.
Потому как на авансцене появляется настоящий хозяин этой самой сцены, интерпретатор и режиссер.
Герман.
– Сегодня, – улыбается раскосо, – кроме грибов, за которые наш уважаемый гость отвечает, еще и это.
И ставит на дощатый стол уличного балагана, за которым мы все собрались, чтобы не мешать народу у очага, миску с порезанным луком. А следом за этим один из работников, Леонтий, водружает эмалированный тазик.
Печень.
Налимья.
Ну, твою же, простите, мать…
– Вот, – качает головой. – Пока грибочки готовятся, зреют, предлагаю пожарить на закуску. Тут делов-то минут на пять-десять от силы, Женя, займись. Я вчера-сегодня сеточки просто ставил. Налима – тьма…
Народ дружно ревет.
Налим – та же треска, только пресноводная.
Печень – деликатес.
Да и вообще рыба вкусная.
Но печенка – держите меня семеро.
Все равно ведь не удержусь…
…Василий Николаевич деловито и решительно отстраняет рукой, двинувшегося было к тазику Женьку.
И я в очередной раз удивляюсь, какая же у него тонкая и сильная, по-настоящему аристократическая, кисть:
– Сиди, молодой. Отдыхай. Это не для вашего поколения работенка. Хотя, если хочешь, пойдем со мной. Посмотришь, как дядя Вася народ радовать собирается. Леонтий, Лень, сгоняй, черемши дикой нарви…
Народ – уже даже не «ревет».
Стонет.
И подвывает.
Налимья печень с черемшой в исполнении старого таежника и тундровика – вещь, мягко говоря, вполне себе даже и эксклюзивная.
Немногие могут похвастаться даже не тем, что едали, а тем, что видали.
И бруснички кисленькой туда…
– Сейчас, дядя Вась, – с готовностью подкидывается «работник». – Тут недалеко растет, я знаю. Я тебе еще, если надо, шишек кедровых принесу. Кедрач в этом году урожайный выдался, шишек полно…
– Во-о-от! – Василий Николаевич торжественно поднимает вверх худой, аристократический палец. – Человек понимает! А если понимаешь, то еще и ягод по дороге несколько горсточек прихвати. Брусники и, если найдешь, костяники. А мужики пока еще за водкой сгоняют. Праздновать – так праздновать! Животом…
Глава 10
…Утром были туман, безветрие, и, мягко говоря, очень нехорошо на душе.
Бодун.
Он иногда и на рыбалках случается, извините.
Проснулся.
Нет.
Не то слово «проснулся».
Тупо – пришел в себя.
Выбрался из домика, где мы ночевали, сопровождаемый не сильно громким, но уверенным храпом Васи и Серого.
Чуть не упал с крыльца.
Но, доковыляв кое-как до балагана, все-таки уселся на лавочку, потряс башкой и от всей души закурил.
Из стоящего чуть поодаль и скрывающегося сейчас за легкой кисеей тумана чума показалась весело улыбающаяся лохматая Женькина голова.
Ему, непьющему, – хорошо…
Подошел, вежливо поздоровался, пожав мою вялую, надо признать, из-за больной головы и слегка влажную ладонь.
– А до лосятины, – смеется, – так и не добрались вчера. Надо будет сегодня обязательно кушать, а то совсем пропадет.
Я чуть не взвыл.
– Гибели моей хочешь? – хватаюсь за больную голову обеими руками. – У нас же еще и уха…
Женька, все так же улыбаясь, кивает.
– Я помню, – лезет в мою пачку за сигаретами, но не по фамильярности, а потому как свои, похоже, в чуме забыл.