— Викбур! — зову я, приложив ладони к губам.

Кричать всегда рискованно, но на этот раз поблизости нет ни «белых мантий», ни кого-то из сефардов. Все уже попрятались по своим хибарам или пропадают где-то на свалках. Мы с братом вообще стараемся лишний раз никому не попадаться на глаза. И сейчас Вик вскидывает голову, видит меня, прикладывает к губам палец, будто призывая к тишине, и снова оборачивается назад. Я переступаю с ноги на ногу, срываюсь с места и подбегаю к нему.

— Викбур аль-Гаддот! Это что еще такое?

— Т-ш-ш, сестренка, — шепчет он еле слышно, когда я оказываюсь совсем близко. — И не ругай меня. Я только так и мог.

— Как — так? — Я щурюсь, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, и делаю шаг в сторону. — Что ты натворил? Викбур!

Вик молчит, поглядывая на свою ношу. В руках у него кусок какого-то полотна: большой, надо сказать, кусок, в который можно было бы завернуть его, меня и еще осталось бы место. От куска тянутся несколько длинных веревок, и я вижу, что они уже изрядно растерли братишке пальцы.

— Я его вытащил, — говорит он наконец и снова смотрит вдаль: черное пятно лежит довольно далеко. — Там самолет был. Он разбился. Я нашел…

— Самолет?

Я оставляю Вика и подбегаю к тому, кого он тащит. Сомнений нет: это правда человек. А то, что в руках у братца — это парашют. Значит — летчик? Но… какого черта? Я не знаю. Я наклоняюсь над лежащим и опускаюсь на колени. Его глаза закрыты, а на голове — тяжелый черный шлем. На рукавах нашивки в виде белых звезд. В глаза сразу бросается неестественно вывернутая правая рука.

— Кто он? — спрашиваю я у Вика. — Он был в сознании?

— Был, — отвечает братишка, подойдя ко мне. — Я дал ему воды. Он сказал, что его расстреляли. Ну, его самолет.

— А потом?

— А потом я его потащил, — говорит Вик, наклонив голову. — У него болит плечо. И нога ушиблена.

— Боюсь, что не просто ушиблена… — Я стою на коленях над раненым летчиком и понятия не имею, что делать дальше. — Ты не видел, когда он потерял сознание? По дороге?

— Наверное… — Вик закусывает губу.

— Ты что, реветь надумал? Брось… — говорю я строго. — Надо подумать, что делать будем. Пульс просчитывается, — я кладу пальцы на шею несчастного. — Значит, еще не все потеряно. Ты понял?

Говорю — и сама удивляюсь своему оптимизму. Ну, дотащим мы пострадавшего до дома — и что дальше? Здесь нужен врач, но хорошего врача на наших окраинах днем с огнем не сыщешь. Вернее, есть один человек, но у него я не хочу ничего просить. Даже ради такого случая.

— Ему нужно плечо перевязать, — командую я сама себе. — А заодно проверить, что с ногой и нет ли ран, раз ты мне говоришь, что в него стреляли… Вик, ты взрослый? — Я поворачиваюсь к нему и беру за плечи. — Взрослый? Тогда помоги мне. Плакать будем потом.

Он шмыгает носом, но кивает, а в глазах загораются упрямые искорки. Я знаю, мой братишка — сильный мальчик. Слабый бы не дотащил, он даже бы не взялся. А Вик — почти герой. Полез помогать без надежды помочь… Я отодвигаю его в сторону и берусь за веревки сама.

Просто диву даешься, как такой малыш смог утащить взрослого мужчину. Даже у меня спустя пару десятков шагов начинает ломить спину и резать руки. Но это ничего: Вику было тяжелее. Он поспешно догоняет меня, хоть и постоянно отстает: еще бы, такие нагрузки для него впервые. Бежит молча — видно, понимает, что вопросы, замечания и возражения лучше оставить на потом. Он у меня не только смелый, но и умный. Настоящий лиддиец. И никак не сефард.

До дома остается метров пятьдесят, и я умоляю все силы небесные и земные, чтобы нам никто не встретился по дороге. Что-то подсказывает, что нам пока лучше не показываться никому на глаза, а уж хедорам с сатрапами — тем более. Вик устало плетется сзади: силы покидают его, да и меня, впрочем, тоже. Я еле переставляю ноги и молча надеюсь, что сбитый летчик не погибнет по дороге. Было бы глупо погибнуть после такого-то спасения. Хотя, даже если он и останется в живых, надежды мало. У него может случиться потеря памяти, отказать ноги, да что угодно… Впрочем, то, что он сказал моему братцу о больной ноге, немного прибавляет оптимизма: значит, он хотя бы не парализован. Что уже само по себе удивительно.

Вик забегает вперед и открывает нам двери. В дом пострадавшего пилота приходится затаскивать уже вдвоем, равно как и укладывать его на застеленный участок пола у стены — туда, где мы обычно спим. Мы с братишкой просто-таки падаем от усталости. Вик садится прямо на пол и опирается спиной на дверной косяк, а я закрываю двери и подхожу к летчику.

— Надо снять все эти штуки, — говорю, не оборачиваясь. — Мелкий, не рассиживайся. Помогай.

Он шумно вздыхает и подходит ко мне. Мы расстегиваем шлем и снимаем его с головы пилота, так что я могу видеть его спутанные темно-каштановые волосы, которые спадают на лоб. Это тоже странно: лиддийцы ходят либо коротко остриженные, как сатрапы, либо с длинными волосами, как хедоры. Этот же — ни то, ни другое, ни два, ни полтора… Вик пытается разобраться в креплениях парашюта и запутывает их еще больше. Я только вздыхаю: нет сил уже даже ругаться. В четыре руки мы кое-как снимаем этот проклятый парашют, и я принимаюсь за форму. Она полностью черная, если не считать этих белых звезд и погон на плечах, но меня они вообще не волнуют. Я кое-как расправляюсь с пуговицами и застежками сначала на куртке, а потом на рубашке. Вик осторожно стягивает рукав со здорового плеча, а я — с больного. И встревожено хмурюсь: рука и вправду выглядит ужасно.