Это неудивительно: как в Лиддее, так и в Азардане каждый мужчина, занимающий высокое положение, до тридцати лет обязан жениться и завести хотя бы одного ребенка. Таков приказ лиддийского альхедора и азарданского князя. Значит, Малкольм либо разведен, либо вдовец. По правде говоря, я не знаю, зачем мне эта информация. Но наблюдательность берет свое.

— Больно было падать? — все не успокаивается Вик.

— И больно, и страшно, — говорит Малкольм спокойно. — С падениями так всегда. И это ложь, когда говорят, что чем выше летаешь, тем больнее и страшнее. Испугаться и почувствовать боль ты всегда успеешь.

— Но ведь с дерева и с неба падать-то совсем неодинаково! — возражает братишка со знанием дела.

— Ты никогда не выбираешь, откуда и в какой момент полета тебе падать, — продолжает летчик. — Вот это — самое страшное, понимаешь? Не само падение — его-то можно пережить…

— Последние секунды, — говорю я глухо. — Я падала. Я знаю.

И ухожу на кухню, чтобы никто не увидел, как дрожат мои губы и руки. Сами того не желая, они разбередили во мне рану. Эта рана горит во мне еще со Дня градации — уже два года. С того самого дня, когда мне, дочери сатрапа и знатной женщины, бросили в лицо ужасный приговор. Сефард — это не только крест на мне и моей жизни, это еще и плевок на могилы моих родителей. Я не полукровка, я не азарданская дочь. Мои родители были чисты. Я не могла заделаться сефардом только из-за того, что три года до Дня градации провела в приюте вместе с Виком. Я тоже чиста. Я повторяю себе это каждый день.

Я человек.

И я чиста.

«Не выбираешь, когда падать…»

— Ты чего убежала, сестренка? — Вик заходит в кухню и обнимает меня сзади. За окном стоит глухая, полная звезд непроглядная ночь. — Ты тоже устала, да? Ты вся дрожишь…

— Вик, я в порядке, — говорю я, не оборачиваясь. — Я когда-нибудь все тебе расскажу. Ты взрослый мальчик, ты поймешь. Я знаю.

— А говоришь, малыш…

— Да брось. Тебе же нравится.

— Ага…

Я порывисто разворачиваюсь и подхватываю его на руки, как маленького. Вик тощий и легкий, так что это не сложно. Он обнимает меня за шею и прижимается ко мне всем телом. Мама любила подолгу таскать его на руках, пока у нее не начинала затекать спина. Мне очень ее не хватает, и папы тоже. Интересно, что бы они сказали, случись такое происшествие при их жизни? Я не знаю, но я уверена, что они поступили бы точно так, как и мы с Виком.

— Пора спать, — вздыхаю я. — Нет, правда, Вик. Уже пора. Завтра будет долгий-долгий день.

Я несу его в комнату и опускаю на пол. Затем беру все еще лежащий на полу парашют, аккуратно разворачиваю его и расстилаю рядом с Малкольмом. Ложусь спиной к летчику, закутываюсь в парашют и укладываю почти уже спящего братишку рядом с собой. Как я и думала, он отключается сразу же, как только его голова касается пола. Мне же не спится. Несмотря на всю мою усталость, мысли роятся в голове и не дают покоя. Как долго мы сможем скрываться? Что будет дальше делать Кресс? И что он имел в виду, когда сказал, что мы принесли в наш дом несчастье?

«Несчастье» тихо дышит мне в затылок. Я понимаю: Малкольм не спит. И я не сплю. Я поворачиваюсь к нему и заглядываю в глаза.

— Почему не спишь? Болит?

— Уже легче, — успокаивает он меня, закрывая глаза. — Температура спала. Значит, жить буду.

— Утром буду учить тебя вставать, — говорю я. — Раз спина не повреждена, нужно двигаться. Да и поесть бы не мешало. Правда, я пока не знаю, чего…

— Тебе не привыкать, да?

— Быть голодной? Да, ты прав… — Я переворачиваюсь на другой бок и рассеянно вожу пальцем по спине спящего братика. — Ребенок вон, видишь, какой худой. Но ничего, перебиваемся как-то. Выживать-то надо… А вот тебе трудно будет, — Я не могу удержаться от насмешки. — У вас в Азардане ведь нет сефардов. Вы не знаете, каково это. Тем более — такие, как ты…

— Что ж, я враг тебе, Данайя, — говорит Малкольм на удивление спокойно. — Но ты спасла меня. Прикладывала холод туда, где было больно. Осматривала ногу, хоть я и не давал. Позвала в дом врача. Держала меня за руку, пока я просыпался. Почему?

Я тихо говорю:

— Я человек.

И сворачиваюсь в три погибели, пытаясь закутаться в ткань парашюта, на которой мы лежим. Я не могу смотреть летчику в глаза. Отныне я закована в его спасение, как в цепи, и мы летим с небесной высоты, связанные одной веревкой. Спасешь человека однажды — линии дорог соприкоснутся. Спасешь еще раз — будет и пересечение. А как трижды спасешь, они переплетутся воедино с невообразимой силой, словно две тугие нити в тетиве. Так моя мама говорила. И сейчас наше первое соприкосновение путей обжигает, словно горящие угли, когда идешь по ним босыми ногами. Как тогда, в День градации.

До рассвета еще так долго, а сон бежит от меня прочь. Я думаю о Саабе. Она живет совсем недалеко — через пустырь. Даже Крессий ее уважает. Дело в том, что даже в таких условиях, как наши, некоторые люди все равно умудряются устроиться поудобнее. А некоторые из таких некоторых еще и обращают это во благо остальным. Сааба — одна из таких. Ее ныне покойный муж когда-то здорово помог одному из хедоров, а те, как оказалось, ничего не забывают — ни зла, ни добра. Поэтому еды у Саабы всегда хватало, всяких мелочей по хозяйству — тоже, а ныне покойный муж даже мог позволить себе держать лошадь. И теперь Сааба выручила нас, как выручала не одних сефардов до этого. Интересно только, что сказал ей мой младший братец.

— Данайя… Эй, Данайя…

Я тут же вскакиваю, стряхивая сонливость. Шепот раздается от разбитого кухонного окна, и спросонья я не могу узнать этот голос. Бросив быстрый взгляд на летчика и Вика, я осторожно переступаю через спящего братишку и спешу в кухню.

— Сааба? — спрашиваю удивленно, присмотревшись. — Что ты тут делаешь?

— Пришла проверить, как вы, — Она встревожено оглядывается по сторонам. — Неспокойно на душе за вас. Я видела, как Лард к вам заходил. И Викбур твой… Все хорошо? С тем человеком?