Лиза задумалась — не столько над словами Молохова, сколько над его убедительной, как будто гипнотизирующей манерой речи. Сквозь шторы внутрь больше не проникал даже отголосок тусклого света, и в кабинете стало совсем мрачно. Туча за окном покрыла уже все небо, и в тишине послеобеденного санаторского сна было слышно, как во дворе пошел дождь. На столе стояла лампа, но ни Молохов, ни Лиза, оба погруженные в собственные мысли, не догадались ее включить.

— Может быть, вы и правы, — пробормотала Лиза, — но я не могу заставить себя бороться. Для этого я, кажется, слишком слаба. По крайней мере, не так сразу. Мне нужно время, чтобы кое-что забыть, кое-что ужасное. Есть нечто плохое, и оно давно меня преследует, и я знаю, что пока от этого не избавлюсь, просто не смогу идти дальше. — Лиза помолчала. — Простите, если вам нагрубила, я этого не хотела.

Молохов с явным неудовольствием махнул рукой, как бы говоря, что не хочет ничего слышать.

— Что ж, ладно, во всяком случае, время у нас есть, — сказал он после паузы. — И все-таки меня беспокоит твое отношение к лечению… Но я знаю, как мы с тобой поступим: начиная с сегодняшнего дня ты постараешься приложить все силы, — на этом слове Молохов сделал акцент, — все силы, чтобы стать самым ответственным моим пациентом — хотя бы, скажем, на месяц. Будешь слушаться моих советов, возобновишь прием лекарств, не будешь увиливать от процедур; в конце концов, начнешь приходить ко мне на прием с улыбкой. А то на тебя посмотришь — как будто из концлагеря сбежала. — Молохов положил тяжелые руки Лизе на плечи. — Что скажешь? Ты далеко не безнадежный случай, что бы ты там о себе не навыдумывала. Дай мне время, и поймешь, что была неправа. И уж тогда, даю тебе слово, сама увидишь прогресс.

Лиза неуверенно покачала головой.

— Вот и договорились, — сказал Молохов; он уже не смотрел на нее. — Кстати, я часто вижу тебя с книгой. Что мы сейчас читаем?

— «Волшебную гору», перечитываю «Волшебную Гору», — быстро ответила Лиза и почему-то покраснела. Когда она подняла глаза, Молохов стоял слишком близко, и она заволновалась.

— Это хорошо, — сказал Молохов, улыбнувшись. — В юности я тоже любил Томаса Манна. Великая проза — хорошее лекарство для души.

Он подошел еще ближе, остановившись всего в шаге от нее.

— Но, надеюсь, ты понимаешь, что замыкаться в себе — это не выход. — Он внимательно посмотрел ей в глаза. — Ты особенная, это правда. И к твой проблеме нужен особый подход. Обещаю, что теперь займусь тобой всерьез, но пусть это тебя не пугает. Я не собираюсь лишать тебя привычных маленьких радостей. Например, эти твои прогулки — хороший инструмент для выздоровления, если знать им меру. Гуляй себе на здоровье, если тебе нравится, — только не в неустановленное время. Скажем, перед обедом, как раз нагуляешь аппетит. Места тут красивые, свежий воздух… Может быть, и я как-нибудь выгадаю часок с тобой прогуляться, вместе выберем тебе живописный маршрут.

Сказав это, он коснулся ее подбородка. Лиза вздрогнула, приподнялась на стуле, словно ее потянули к потолку какие-то невидимые силы, и неуверенно взглянула на Молохова, на его кустистые брови, на выдающийся, как обломок скалы, нос.

— Не понимаю, — сказала она. — Не понимаю, как мои прогулки помогут мне поправиться.

Они замерли на несколько секунд; потом Молохов убрал руку с ее подбородка.

— Сколько тебе лет, восемнадцать?

Он, конечно, знал ее возраст, ведь ее карта столько раз лежала у него на столе, но ему, вероятно, захотелось услышать, как она сама назовет это скромное число.

— Девятнадцать, — сказала Лиза невнятно и опустила глаза.

— Девятнадцать, — как будто подтвердил Молохов и рассмеялся. — Мне бы сейчас мои девятнадцать лет!

Они помолчали. За окном пошел дождь; капли тоскливо застучали по козырьку. Когда молчание слишком затянулось и стало неприятным, Молохов посмотрел на часы.

— Ну, кажется, я тебя уже утомил. Вот мы заболтались, а я снова опоздал на обед. Пойдем вместе, провожу тебя до столовой, может оставили мне что-нибудь.

Лиза попыталась возразить, но Молохов уже накинул ей на плечи свой халат.

— Не отказывай старику. К тому же сегодня обещали грозу, а у меня где-то был зонт.

Выходя, Лиза не удержалась и, прищурившись, снова взглянула на стол, как будто хотела удостовериться, что на нем все еще лежит стопка выпиленных из фанеры рамок. Молохов поймал ее взгляд и усмехнулся:

— Все лучше, чем пить в одиночестве.

Лиза притворилась, что сказанное ее не удивило. Но про себя она подумала: «Неужели он в чем-то меня подозревает? Или он просто сказал первое, что пришло в голову?»

Пока они шли по галерее, за окном начался настоящий ливень. На последней ступеньке под козырьком медицинского корпуса Молохов прижал Лизу к себе и распахнул зонт. Санитарки, курившие у дверей, разом замолчали и уставились на них. Лиза отвернулась, ей стало неловко.

Они пошли по аллее, и капли разбивались у них над головами на атласном куполе зонта. Шли молча. Это молчание было Лизе в тягость, а Молохов как будто его не замечал. Был он все так же грозен и устремлен вперед.

У столовой они попрощались. Молохов вручил ей зонт, и Лиза взяла его, понимая, что Молохов не примет отказа.