– Правильно, – сказал он. – Дружки встретились, не видишь разве? Им же надо потолковать, то да се…

Тут Степанов понял, в чем дело, и повернулся ко мне.

– Заступников нашел? Ты, мыслитель…

Но он не такой дурак был – связываться с мощным Полковником, который стоял перед ним, опустив плечи, весь напряженный, и с Жаном, который медленно разувался, сидя на лапнике. Поэтому он сказал:

– Ладно. Пойду к соседям. – Он все смотрел на меня. – Только свечу возьму.

– Перебьешься, – ответил Полковник.

– Оставь, оставь им свечку, – поддакнул Софрошкин, – а то они не улягутся.

– Запомни этот день, мыслитель, – сказал Степанов, и они вышли, прихватив свои шинели.

А мы остались вместе – втроем.

Огарок скудно освещал палатку. Мы залезли на лапник и еще подумали: снимать ли гимнастерки? Нет, решили, сыро все-таки. Полковник сказал:

– Полог надо бы запахнуть. А то комары налетят.

– Они и так налетят, – возразил я. – Палатка дырявая.

– Свечку гасите, – посоветовал Жан.

Мы улеглись на шинели и укрылись двумя одеялами.

– Так и живешь с этими подонками? – спросил в темноте Полковник; голос у него был совсем усталый.

– А как еще-то? Мы ведь бригада…

– Бросьте вы, – попросил Жан. – Хватит вам.

В соседней палатке ругались, в следующей – пели тоскливое, и где-то кричали: взгрустнем!

– Отбой, дивизион! – кричал старшина Иошин.

– Славка, – кричали ему, – мы тебе вынесем порицание!

Потом все утихло в лагере, и стало слышно, как далеко на директрисе ревут танковые моторы.

– До чего же надоело все, – пробормотал Полковник.

– А фильм-то! – вспомнил Жан и засмеялся. – Повеселили сами себя.

Танки ревели всю ночь. Звезды просвечивали в дырявую палатку, и ныли комары; потом и они уснули. Полковник и Жан с двух сторон прижимались ко мне, и то один, то другой натягивал на меня сползавшие одеяла. Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить их. На рассвете они ушли.

Человек всегда ищет близких себе по духу, всегда так или иначе координирует свое сцепление с окружающими. Наш социальный опыт большею частью ограничен тем, что мы, так сказать, варимся в собственном соку, общаемся с людьми «своего круга».

В детстве, во дворе, нас объединяла обстановка, в которой мы росли. В школе мы были с одной улицы, из одного района. В институте, на производстве – общность выбранной профессии, а значит – в очень большой степени – и общность интересов, взглядов, целей. Постоянно имея дело лишь с себе подобными – что мы знаем о человечестве? И только в армии попадаешь в чисто формальный коллектив, в «случайную выборку» молодых людей, у которых нет ничего общего, кроме возраста. Но мне и тут повезло: поскольку мой призыв (43-го года рождения) был «неурожайный», гребли всех подчистую, включая и тех, кому удалось в свое время отсидеться; со мной служили люди на два, на три, на пять лет меня старше – разница для того возраста огромная!

Кого только не было в Тамбове – от неудавшихся студентов, вроде меня, до уголовника Журавлева. Какое разнообразие лиц, выходок, словечек, судеб! Тут и Сашка Платицын, с 14 лет работавший на стройках, и неугомонный шпана Генка Черкасов (Снегурочка), и токарь с «Фрезера» Володька Родионов (Брат Елдырин), отказавшийся выплачивать комсомольские взносы, «потому что, – как он объяснил, – надоело кормить дармоедов», и вор Дели, загнавший однажды в Периксе постельное белье всего дивизиона, и бывший суворовец Романченко, и будущий художник Иванчин, и диссидент Воробьев, и выгнанный из ментов Эдик Трегубкин, и забулдыга Рябов, на все руки мастер, со своим дружком колхозником Ванькой Андреяхиным, и ленивый узбек Умаров, и темный авантюрист Гордиенко, и школьный учитель Леша Панов (теперь, говорят, спившийся), и мало ли кто еще…

Что нас связывало между собой? У каждого за спиной – своя среда, свои взгляды и понятия, своя линия поведения. И тем не менее, оказавшись в экстремальных условиях, мы быстро сплотились в единое целое, буйное, жизнерадостное, неукротимое, состоявшее из еще более тесных компаний и содружеств; ужесточенной социальной структуре тут же была противопоставлена спонтанная коммунитас (термин В. Тэрнера). Тут важно – кто задает тон. Каждое проявление эгоизма, подлости, ссученности внутри товарищества пресекалось самым суровым образом. Но и каждое посягательство со стороны получало молниеносный жестокий отпор; спуску, так сказать, никому не давали.

…В один из первых дней шли строем мимо казармы ракетчиков, а те, высунувшись из окон, принялись издеваться над нами: «Салаги!..» Это повторялось при каждом нашем прохождении; надоело; да и юные души, смятые начальным этапом армейской жизни, жаждали самоутверждения. И кто-то из наших рослых правофланговых – кажется, Алик Турмасов – раздумчиво произнес в пространство:

– А не пора ли дать им пизды?

– Пора! – с готовностью откликнулись голоса.

И тут же разбойничий свист разнесся над колонной! Как по команде, весь строй – обе батареи, 120 человек – повернулся и, не слушая старшинских окриков, с матерным ревом полез, выдавливая рамы, в окна к ракетчикам. Ошеломленные внезапностью дружного штурма, те пытались защищаться, швыряя в нас табуретки, но мы усилили натиск – самые страшные вперед! – и сошлись с противником врукопашную. С грохотом разлетались тяжелые двухъярусные койки, навзничь валились тумбочки, сыпалось битое стекло… Со второго этажа к противнику подоспело подкрепление, но мы погнали и этих, преследовали их по лестнице и продолжили побоище на втором этаже. Потом повыпрыгивали из окон разгромленной казармы, быстро построились и, как ни в чем не бывало, двинулись дальше, с места загорланив «Э-э-эгей, комроты, даешь пулеметы!..»