Он ненавидел капитализм, сексизм, продажность. Он не хотел, чтобы искусство украшало салоны. Такое искусство он воспринимал как порнографию. В самом начале шестидесятых вместе с группой нью-йоркских художников он провозгласил рождение «не искусства» — NO!art.

В октябре 1975 года Лурье посетил Ленинград и Ригу. Он прибыл туда почетным американским гостем, и, вопреки его желанию, с ним носились как с писаной торбой.

Но до этого произошла еще одна удивительная история. В 1962 году в Нью-Йорке он встретил свою большую любовь. Она — галерист. Ее имя — Гертруда Стайн. Она умная и энергичная. Она производит неизгладимое впечатление силой своей личности. Такая женщина свернет горы. Разумеется, это была не та Гертруда Стайн, но метафизический двойник прославленного оригинала. Гертруда заменила Борису Лурье семью. Она заменила ему даже властного отца! В 1962 году они вместе открыли галерею.

Действие порнографического романа «Дом Аниты» разворачивается в ее огромной квартире в верхнем Манхэттене.

Травма и авангард, литература и зло

Авангарду предшествует травма. Травмированное сознание не знает границ — ниже не упадешь, поэтому одним из важнейших признаков авангарда является нарушение правил. В данном случае речь идет о табу сексуальности. И здесь безусловными предшественниками Лурье являются маркиз де Сад, Жорж Батай и Жан Жене. Лурье еще раз демонстрирует, что после Холокоста любые ограничения сняты, поскольку нарушены все моральные нормы. Тут речь идет о тотальной потере стыда. Такая литература подобна изнасилованному человеку, которому уже все равно и который может только кричать о своем бессилии и отчаянии. Роман «Дом Аниты» — это вопль, но только не о помощи, а о чудовищном факте. Художник, который даже не собирается исправлять обреченный мир, вопит. Авангард бесстыден, беспардонен, циничен, а порнография такое же легитимное средство письма, как любое другое.

В своей прозе, так же, как и в своем искусстве, художник и писатель Борис Лурье говорит о двух вещах, сопровождающих насилие, — о власти и сексуальности.

В книге три части, по сути это могли быть три тома.

В первой, самой порнографической части, действие происходит в специальном заведении тюремного типа, подобном «Паноптикуму» английского утилитариста Джереми Бентама, разработавшего в 1791 году модель идеально просматриваемой тюрьмы. Здесь Лурье описывает мир, где тотальный контроль распространяется на секс и на сновидения.

В предисловии ко второму изданию нью-йоркская писательница и домина Теренс Селлерс, убежденная в том, что садомазохизм можно практиковать в терапевтических целях и использовавшая эту практику в контексте нью-эйджа, пишет о генезисе современной садомазохистской эстетики, где салон и бордель перемешан с Третьим рейхом.

Читатели «Аниты» зададутся вопросом: был ли Лурье либертином? Нет. Играл ли он в это? Однозначно.

Порнография соседствует с Холокостом в порядке метафоры, оценочного и метафизического двойника. Боль и наслаждение, смерть и «маленькая смерть» (оргазм), смерть и секс, порнография и политика, садизм и политика — брачные пары.

Если Клоссовски привязывает маркиза де Сада к Французской революции, то в своем предисловии Теренс Селлерс объявляет Бориса Лурье новым де Садом, порожденным фашизмом.

Итак, что предшествует уродливому браку порнографии и Холокоста?

Идеология всегда встречается с телом. В случае Лурье она пересекается с телом в точке, которую Фуко в своей книге «Надзирать и наказывать» называет «политическая анатомия».

«Человеческое тело вступает в механизмы власти, которые тщательно обрабатывают его, разрушают его порядок и собирают заново. Рождается «политическая анатомия», являющаяся одновременно «механикой власти». Она определяет, как с необходимой быстротой и эффективностью можно подчинить себе тела других…»

На сей раз это экстремальная политическая анатомия фашизма.

Утопическая реальность концлагеря, напоминающая идеальное платоновское государство с его бесчеловечным порядком, является тайным государством внутри государства — наивысшее выражение власти. Человек становится объектом, сырьем, средством, рабочим инструментом, используется, аннулируется и перерабатывается.

Борис Лурье предвосхитил то, о чем спустя много лет написал Джорджо Агамбен в «Homo Sacer» (1995), имея в виду совершенную незащищенность биологической «голой» жизни перед идеологическим насилием, и то, о чем начал писать Фуко: о биологической власти. Холокост — экстремальный пример такой абсолютной власти, пример современного рабовладельческого строя.

Но как вообще писать о Холокосте? Как писать о войне? Как писать о насилии? Все репортажи о войнах одинаковы — перед ними наше сознание капитулирует и закрывается. В художественном произведении у нас есть «возможности», и по прочтении его текста Б. Лурье сполна вознаграждает нас рефлексией.

Лурье понимал себя как радикального политического художника и писателя. Известно, что он был в восторге от фильмов Алехандро Ходоровского (об этом он пишет в одном из писем), в «Доме Аниты» он цитирует Мисиму, он дружил с художниками из группы Arte Povera и т. д.

На это время, на шестидесятые и семидесятые приходится «Эпоха Экскрементов» в современном искусстве. Это очевидная реакция на то, что пережил мир между 1939-м и 1945-м. На Мусорной выставке 1964 года Сэм Гудман из группы No!art выставляет «Говняные скульптуры». В 1961-м итальянец Пьеро Мандзони производит 90 банок с консервированным «Дерьмом художника». Другие члены группы, — писатель Элмер Л. Клайн, писатель и художник Иссер Ароновичи, искусствовед Дори Аштон, — все так или иначе касаются этой темы. Не будем забывать, что как раз на это время приходится расцвет движения Fluxus и ситуационизма, основанного во многом на текстах Ги Дебора, расцветает венский акционизм, Вали Экспорт водит на поводке Петера Вайбеля, превращенного в собаку, призывает прохожих щупать свою обнаженную грудь, устраивает стриптиз с оружием в руках. В это же время в Лондоне Густав Метцгер организует перформансы на городской свалке и выставляет в галереях самый настоящий мусор и т. д. «Эпоха Экскрементов» в искусстве не знает конца…