Новое чувство, стремительно ворвавшееся в жизнь Шарлотты Бронте, и радовало и пугало ее. Радовало помимо воли, пугало же оттого, что прежде ей не доводилось испытывать ничего подобного. Только теперь она осознала, что те отчаянные душевные порывы, что были адресованы некогда месье Эгеру и мистеру Смиту, оказались не чем иным, как следствием самой обыкновенной преходящей страсти. Прибавлявшиеся же к этой страсти уважение и дружба в обоих случаях и внушали пасторской дочери иллюзию более нежного чувства. Но это была всего лишь иллюзия – теперь у нее не оставалось в этом ни малейших сомнений. Чувство же, испытываемое ею к Артуру Беллу Николлсу, было подлинным. Оно снизошло на нее неожиданно, словно яркий, животворящий свет, блеснувший заблудшему одинокому путнику в конце непроходимого мрачного тоннеля.

И вот очередной удивительнейший и, вместе с тем, страшнейший парадокс: Шарлотта всю жизнь ждала настоящей любви, мечтала о ней, но никак не могла ее найти. Зато у нее были ее близкие, родные люди – сестры и брат – и это было величайшее счастье. Теперь же любовь пришла к ней сквозь пропасть огромного горя и невыразимого одиночества.

А ведь Артур все это время был рядом, верно служил ее отцу и часто бывал в пасторате. Он молча помогал Шарлотте и преподобному Патрику Бронте в тяжелейшие минуты отчаяния: добывал для умиравшей Энн лекарства, которые было сложно достать в Гаворте, выгуливал Кипера и Флосси – любимых питомцев Эмили и Энн.

Именно он, как догадалась теперь Шарлотта, поддерживал ее немощного и раздавленного невыносимым грузом потерь отца в то страшное время, когда сама она отправилась в Скарборо с умиравшей Энн.

Шарлотта также вспомнила, что мистер Николлс был неоднократным свидетелем хмельных буйств Патрика Брэнуэлла, но смотрел на его выходки отнюдь не с презрением, а с сочувствием. Артур Белл Николлс, будучи исключительно порядочным человеком, не вынес трагедии Брэнуэлла за пределы семейного круга. Наоборот, викарий всячески старался скрыть последствия непотребных выходок брата Шарлотты от посторонних взоров.

Но Шарлотта все это время упорно не замечала присутствия мистера Николлса в своей жизни и в жизни своей семьи. Всецело поглощенная своим горем, она принимала его молчаливую заботу и внимание как должное. Только теперь она смогла наконец разглядеть и оценить его безропотнейшую верность и преданность и полюбить его всей душой.

И все же Шарлотта даже теперь не верила своему счастью. Несмотря на очевидную нежную склонность к ней самого викария. Несмотря на то, что перспектива ее союза с ним не была сопряжена для нее со столь значительными трудностями, как в случае с месье Эгером или мистером Смитом. Артур Белл Николлс был свободен от супружеских уз, опутывавших первого из этих почтенных господ, и не имел богатства, отвратившего пасторскую дочь от второго. Не было между ними и существенной разницы в возрасте, составлявшей препятствие в отношениях Шарлотты и мистера Смита (Артур был моложе Шарлотты всего на два с половиной года).

Но именно эти благоприятствующие возможности сближения с викарием обстоятельства и внушали Шарлотте Бронте мучительный неодолимый страх. Она боялась, что и мистер Николлс может испытывать к ней подлинную Любовь – столь же искреннюю и пылкую, как та, какую питает она к нему. Ведь, в таком случае, он станет самым несчастным человеком на свете, когда ее настигнут беспощадные чары проклятия Лонгсборна. Горячо и преданно любя викария, пасторская дочь нипочем не желала своему любимому столь прискорбной участи.

И вот однажды погожим декабрьским вечером Шарлотта печально сидела возле окна в своей комнате, задумчиво глядя на простиравшееся к горизонту, занесенное снегом гавортское кладбище. Мистер Николлс, как обычно, находился подле пасторской дочери, стараясь отвлечь ее от невеселых мыслей.

– Как страшна эта мертвая тишина! – неожиданно воскликнула Шарлотта. – Да… страшна… – решительно повторила она. – Страшна, но в то же время величественна. Здесь нет ни вздохов, ни стенаний, ни осязаемого биения пульса – ничего… Лишь пронзительное завывание ледяного ветра, которое, кажется, способно обратить в прах все живое, что только существует еще на этой земле!

Викарий, молча внимавший этому, внезапно прорвавшемуся наружу, отчаянному порыву души, сделался вдруг необычайно серьезным. На его широкоскулом, бледном лице появился отпечаток задумчивости и тревоги.

– Шарлотта, дорогая, послушайте меня, – обратился он к ней с глубоким сочувствием. – К чему терзать себя столь скорбными мыслями? Жизнь продолжается, а значит, со временем придет и радость, и спокойствие духа. Нужно только с верой и надеждой смотреть в будущее вместо того, чтобы тосковать о прошлом!

Он немного помолчал, по-видимому, собираясь с мыслями, а затем внезапно склонился над пасторской дочерью и, с неожиданной пылкою страстью схватив ее за плечи, взволнованно произнес:

– Мой ангел! Светлый, благородный дух! Все мои помыслы и упования устремлены к Вам! Все мое существо трепещет пред Вами в немой, отчаянной мольбе! Мое сердце принадлежит лишь Вам! Любовь моя отдана только Вам! Вы меня слышите?

Шарлотта молчала. Она утратила контроль над собою и почувствовала, что все ее тело сотрясается мелкой дрожью.