Таким образом, в конце 1925 года структура Теасекции такова: работают три подсекции – Теории театра (руководитель Сахновский, секретарь – Волков), Истории театра (руководитель Волков, ученый секретарь – В. В. Яковлев), Актера, переименованная в группу Психологии сценического творчества (руководила ею Гуревич, а ученым секретарем был Якобсон), и несколько комиссий: Автора (заведующий – Кашин, ученый секретарь Якобсон), изучения творчества А. Н. Островского (Заяицкий), Современного театра и репертуара (Марков, Волков), Зрителя (Бродский), Революционного театра (Родионов).

Президиум Теасекции «конструируется» из заведующего Теасекцией Филиппова, ученого секретаря – Маркова, заместителя заведующего – В. В. Яковлева и трех заведующих подсекциями (Сахновский, Волков, Гуревич) [226] .

В конце того же 1925 года на заседаниях Теасекции горячо обсуждается еще одна важная тема: состояние современного западного театрального искусства. Дело в том, что из поездки по Италии и Германии возвращается Марков и 10 декабря он выступает с докладом на комиссии по изучению Современного театра. На выступление собирается около семидесяти слушателей, что свидетельствует о том, что от доклада ждут многого [227] .

Предваряя сообщение, Марков обещает быть «менее патриотичным» и не упрекать театры Запада во второсортности в сравнении с русским театром. Рассказывает аудитории о восторженном немецком редакторе газеты Вейнкорфе (Weinkorf), коллекционере фарфора, увлеченном русским театром и отчего-то мечтающем увидеть у себя… Буденного [228] . Марков спрашивает поклонника легендарного командарма, останется ли фарфор, если придет Буденный, не столько пытаясь заронить в душу собеседника некоторые тревожные предчувствия, сколько попросту не сдержав напрашивающуюся шутку от столь необычного соединения предметов поклонения в одной и той же душе. Конечно, в содержательной статье, которую молодой сотрудник Теасекции вскоре опубликует в открытой прессе, ни о Буденном, ни о фарфоре упоминаний не останется [229] .

Марков рассказывает об итальянских театрах, играющих на диалекте (стенографистка привычно пишет «диалектических»). В те годы театру Италии роль, власть режиссера неизвестна, он консервативен и питается любовью к игре актера, его мастерству, его эмоции. Но в оценках Маркова нет снобизма человека, хорошо знающего театр, ушедший далеко вперед. Его умозаключения свежи, остры, нетривиальны. Так, в частности, Марков говорит о «пафосе штампа», составляющем необычную прелесть для московского искушенного театроведа, знающего толк в эксперименте, новации, актуальном сценическом языке. Преклонение перед традиционным жестом, отточенным, разработанным до мелочей, появляющимся на условленном, одном и том же месте и передающим мельчайшие психологические движения, становится эмоциональной доминантой роли в целом и находит восторженный отклик зала. По сути, речь идет об умении артиста выделить важнейший фрагмент роли, обобщающий, завершающий все предыдущее повествование о цепочке событий пьесы, тщательно проработать его – и запечатлеть как важнейший смысловой акцент в зрительском восприятии спектакля в целом.

В разборе Маркова явственна привычка (и умение) анализировать рисунок роли и сцены в целом, выразительно передавая его и тут же объясняя его психологическую подкладку, театроведческое «обнажение приема» бесспорно и весьма плодотворно. (Не случайно после прослушивания доклада Маркова об Ильинском Филиппов констатирует, что марковское описание игры актера дает неизмеримо больше привычных рецензий.)

В скобках замечу, что вслед за докладом Маркова 4 февраля 1926 года последовали сообщения В. Э. Морица и С. А. Марголина «Театры и зрелища Парижа и Берлина по личным впечатлениям» [230] , но, судя по всему, особенного интереса не вызвали.

Подытоживая рабочий год в отчете, секретарь сообщает, что за 1924/25 академический год в Теасекции состоялось 93 заседания, на которых присутствовало 1818 человек. На подсекциях в среднем – 10, на пленарных заседаниях – от 40 до 60 участников [231] .

Но это в среднем – на заседание памяти Н. Е. Эфроса (1924) явилось 200 человек, обсуждение «Гамлета» привлекло 98 слушателей, «Мандата» – 111. Сами эти цифры говорят о многом.

В 1925 году в структуре Теасекции произошли существенные изменения: созданы подсекция Теории (к ней, по-видимому, перешли функции Методологической, которой более не существует) и кабинет по изучению Зрителя. Заявлена работа над Терминологическим словарем. Важными событиями года стали начавшаяся дискуссия Сахновского – Якобсона о сущности театра как художественного феномена, а также доклады Гвоздева («О смене театральных систем») и Маркова («О немецком театроведении»).

Зимние каникулы не затягиваются. И уже 4 января 1926 года на Президиуме Теасекции отчитывается подсекция Теории.

Участники заседания Президиума Теасекции постановляют:

«Согласно общевыработанного плана вести работу в трех разрезах:

1. Изучение теории театра (и теоретические основы истории театра),

2. Изучение театральной критики (ее проблематика),

3. Изучение учений о театре.

В качестве первоочередных вопросов:

а) проблематика театральной критики,

б) театр и его стиль,

в) эстетические и неэстетические элементы театра» [232] .

14 января докладом Сахновского «Предмет спектакля» на заседании подсекции Теории будет продолжена дискуссия о сущности театрального искусства [233] .

18 января на заседании комиссии по изучению Автора с докладом «Драма как изображение рефлекса цели», построенным на рефлексологии И. П. Павлова, выступает Волькенштейн. Собравшиеся единодушно отвергают основную идею, общее мнение выражает Новиков, заявивший, что все же «от слюнотечения у собаки до Гамлета большое расстояние».