Ясно теперь, кем принимаются жертвы Степной Матери.

— Бубен, — раздался низкий голос шамана.

Рутина. Никакого благоговения. Зарежут, сварят и — съедят твою жертву, тысячник.

Из юрты выбежал мальчишка, такой же толстый, с бубном и оленьей лопаткой. Шаман взял, ударил раз, другой, прислушался к звуку. Мальчишка несмело дёрнул язычок варгана. Служитель велел помощнику разжечь жертвенный костёр. Запах дурман-травы наполнил воздух.

Знал Шабай этот запах. Сам в молодости жёг для красивых снов.

Низкий, утробный звук, словно говорила сама Земля-мать, разнёсся над Степью. На мгновение Шабай даже забыл, где находится — горловым пением служитель владел отменно. На миг показалось, сам воздух сгустился до киселя пахарей — этот напиток приходилось пробовать в гостях, на мене. Мускулы напряглись, кожа на лице натянулась, кажется — даже шапка поднялась на волосах. Красиво пел шаман, ничего не скажешь.

Даже дух померещился. Видно, дурман-трава оказалась пересушена, совсем шаманы разучились хранить свои снадобья.

Бледное, нет, снежно-белое существо, похожее на змею с крыльями, слетело с неба, село на камень. Сложило крылья за спиной, красными глазами оглядело Шабая, шамана с помощником и — под конец — охранников. Уставилось на жертвенных животных, изучающе наклонило голову.

Странно, подумалось невпопад. Совсем небольшое. Чуть больше человека. Ну, «человекнаконе», наверное. Или «человекзачеловекомнаконях», может быть. Ну, ещё хвост. Ну, крылья.

И, огонь.

Выдохнув пламя, дух изжарил ягнёнка так быстро, что тот даже мекнуть не успел. Охранник, держащий лошадку, отпустил повод, отбежал в сторону, упал в снег, начал кататься. Мать Степей посмотрела в его сторону, покачала рогатой головой, словно сокрушаясь, одним прыжком вцепилась в ягнёнка зубами, изо рта осталась торчать лишь задняя нога. Раздался хруст, нога упала в растопленную лужу, а дух уже начал хлопать крыльями, опираться о воздух.

Шабай не знал, какими силами заставил себя не зажмуриться, смотреть на всё это. Знать — опыт. К любой мерзости можно привыкнуть, эта — ещё не самая страшная из тех, что он видел в набегах. И всё равно удивился.

Много дыма дурман-травы вдохнул он в молодости. Много красивых снов видел. Но, чтобы — так: без потери сознания? Что, интересно, они подкладывают в свои снадобья, что, не в тесной юрте, а тут — на свежем воздухе так ударило в голову?

Чудовище посмотрело на дрожащую кобылку, поднялось в воздух и, подцепив жертву когтями, улетело на юг. Лишь свист ветра, хлопот крыльев да лошадиное испуганное ржание слышалось в степной тишине.

— Живой взяло, — пробубнил уставший шаман. Уселся перед оставленной ногой, покачал головой. — Добрый знак. Отведай с нами, Шабай, что Мать оставила. Много жертв за последнее время приходит, мы уж и растолстели так, что самим совестно.

Потрясённый Шабай смотрел, как шаман подбирает обгоревшую ногу, обваливает в снегу, готовит на строганину. Шаманский мальчишка, тем временем, выкапывал из сугроба предыдущую жертву — такую же обгорелую ногу. Правда, телячью.

Охранники капища оторвались от своего костра, поплелись к шаманской юрте, всем видом показывая, что дух Степной Матери сегодня больше не появится.

***

Всю ночь ворочался Тихомир, ожидая нападения степняков. Мечислав, почуяв власть, прогнал воеводу со стройки. Со скандалом прогнал, с криками и брызгами слюней в лицо. Вырос, парубок. Оно, конечно хорошо, что вырос, да только почему всё так невовремя? Ведь зашибут завтра, не спросят, почему стену не достроил. В том, что степняки придут с утра, воевода не сомневался — река встала, метель поднялась, скроет приближение врага лучше всякого дыма подожжённых полей. Да и разведчики докладывают из-за Пограничной: разрозненные отряды вроде бы невзначай собираются в кулак. Устраивают усобные потасовки, не обходится без раненых, разбегаются снова. Но теперь все они встали в ночном переходе от Бродов.

Тысячи.

Пять или шесть.

А, что дерутся — лишь дурака обманет воинское братание.

Ясно, что реку будут переходить не в одном месте: лёд пробьют. Но накинутся непременно всем валом. Князь выслушал воеводу, сшиб брови горными хребтами, и, запретил достраивать последний участок стены, выложенный лишь до пояса. Из-за него и поругались. Могли же, могли достроить, чего мальчишке в голову втемяшилось? И, главное позорище — при работягах поругались! Уронили честь свою и единоначалие! И ещё это: «Пшёл вон, пахарь! Подыхать я тебя сам позову, а обороной командовать мне оставь, ясно?!» Мальчишка. Щенок.

К утру провалился в дрёму…

Блиц

Ульрих — магистр гильдии наёмников — с улыбкой смотрел на братьев, легко раскидавших противников. Вооруженные буковыми палками Мечислав и Твердимир справились с мечниками «два-на-два», «два-на-четыре», и теперь заканчивали последних учеников магистра «два-на-шесть». Оставшиеся двое противников неуверенно топтались, медленно кружили вокруг вставших спина к спине братьев, державших палки пред собой, на уровне живота.

— Великолепно! — Магистр повернулся к Тихомиру, громко ударил в ладоши, потребовал принести вина. От пахаря-воина не укрылось, что на хлопок никто из поединщиков не отреагировал: заняты, не отвлекаются. Невольно улыбнулся: местные — ладно, могли привыкнуть. Но и братья не повернули головы на резкий звук, даже не вздрогнули. Они-то тут впервые, порядков не знают. — Великолепная работа, друг мой! Эта расслабленность, экономия движений. Сколько вы с ними занимались?