Ли отхлебнул пива, чуть помолчал и продолжил.

– На китайском берегу Амура я был задержан китайскими пограничниками. Сначала мне повстречался китайский мальчик-пионер и потребовал документы. Я его послал подальше. Я не знал, что в Китае такой порядок: любой житель приграничья, даже ребёнок, имеет право потребовать документы, и никто не вправе ему отказать. Фальшивый хучжао, то есть паспорт, у меня был, но как оказалось сделанный грубо. С этой «липой» меня и доставили в отдел общественной безопасности. Фамилия мальчика была Ли, поэтому я называю сейчас себя Ли. Отрицать что-либо в ходе разбирательства было бессмысленно. Я во всём признался. Не сказал только адрес родственников в Шаньдуне и дал следствию их вымышленные фамилии, чтобы у них не было неприятностей. Признание частично спасло меня от пыток. Полицейские били во время допросов бамбуковыми палками по пяткам, вставляли между пальцев подожжённую вату, засовывали в нос палочки для еды, прижигали тело сигаретами.

С учётом моего признания мне дали восемнадцать лет каторги. Потом ещё пять лет поселения. После двадцати трёх лет наказания я получил возможность выезда в города. Пробился в Шэньян, где обратился в советское консульство. Там ничего не ответили. В советском посольстве в Пекине сказали, что им об Андрее Борисовиче и обо мне ничего не известно. Вот так с именем Ли я и живу, как лицо без гражданства, не нужный ни Китаю, ни России. Что стало с моей женой и дочкой тоже не знаю. Много раз я менял имена, так как по китайским традициям можно и даже нужно менять имя, чтобы жизнь начинать сначала, и чтобы пришла удача. Но удача все равно не пришла. Чтобы как-то существовать, работаю зазывалой. Сплю, где придётся. Иногда в подсобке кафе.

Ли рассказывал, а в это время в кафе о стекло окошка билась невесть откуда залетевшая оса. И с другой стороны каким-то неведомым чутьем подлетела другая. Обе пытались преодолеть преграду.

– Вот даже к осе на помощь прилетела другая оса, – проследив за взглядом незнакомца, сказал Ли, – и как к осе, никто не придёт на помощь, хоть сколько зови… Никто не придёт…

Незнакомец купил для Ли ещё одну кружку пива и вышел. Дела поджимали, времени, как всегда, не хватало.

В следующий приезд в Китай Ли встречал русского незнакомца как старого знакомого.

– А я тоже Николай, Коля! – сказал Ли незнакомец, – так что мы тёзки.

Опять сели в кафе «У Лены». Николай купил для Ли пельмени и пиво. Ли продолжил свой рассказ:

– Много мне пришлось пережить на этой каторге. Если бы не врождённая русская сила от отца и китайская выносливость от матери, то никогда бы не выжил.

Воспоминания нахлынули с новой силой и Ли рассказал, как на суде по всем китайским традициям Ли стоял с плакатом на груди: «Советский ревизионист. Шпион.» Собственно суда в прямом понимании этого значения и не было. Никто и не спрашивал никаких оправданий. Никаких адвокатов у Ли тоже не было. Судья зачитал все его прегрешения, а в это время окружавшая площадь толпа, судилище происходило на центральной площади, плевала на его склонённую голову и в лицо. Мальчишки бросали сгнившими овощами.

На каторге свои порядки. Ли был определён в каменоломню. Большой вклад в дело строительства китайских городов принадлежит ему. За восемнадцать лет этих камней для строек он надробил из валунов не на один железнодорожный эшелон. Но хуже самой тяжёлой работы были унизительные надругательства. Матёрые уголовники даже поощрялись руководством лагеря в инквизиции над советским шпионом. Больше всех изощрялся в издевательствах пригретый лагерным начальством Дао Ван, в переводе на русский «Большой Ван», громила с перебитым носом, совершивший ни одно убийство. Среди простых заключённых ходил слух, что этот Дао Ван имеет большие деньги за границей. Его боялись не только воришки, но и лагерное начальство.

Большой лагерный начальник о чём-то часто наедине разговаривал с Большим Ваном. После этого Большой Ван ещё больше зверел. Работали по шестнадцать часов в сутки, без выходных. Ох и наелся Ли за восемнадцать лет лагерной каши из чумизы, больше похожей на клейстер, чем на еду.

Однажды среди гранита гор ранней весной Ли увидел небольшой куст багульника. В Китае его называют Баочхунхуа, то есть цветок, который докладывает о приходе весны. Ли не стал дробить камни возле растения. Потом багульник расцвёл. Ли по возможности проходил рядом, чтобы хоть взглянуть на него. С ним он чувствовал как бы сопричастность. Ведь он же сохранил растению жизнь. Только вот жизнь самого Ли не стоила и одного цзиня, да что там цзиня, это же десятая часть юаня, – его жизнь не стоила и фэня, самой мелкой монеты. В памяти как что-то светлое остался этот багульник.

Однажды на построении перед работой, где-то на десятом году заключения, новый начальник лагеря спросил: «Где тут этот майгоцзей?», то есть изменник Родины. Кто-то вытолкнул Ли из строя. Начальник плюнул ему в лицо и пинком поставил в строй. Большого Вана в лагере уже не было и соседи-каторжане больше не издевались над Ли. Через пятнадцать лет каторги Ли даже стал разговаривать с одним вором-сяотхор. Но тот пробыл на камнедроблении менее года и сбежал. Вот уж переполох был. Потом всему лагерю показывали фотографии с растерзанным телом беглеца. Других знакомств не было. Он настолько привык к роли глухонемого, что своим нахождением в полупрострации походил даже на умалишенного.

Китайцы при их темпераменте и полчаса не могут просидеть без разговоров, а тут молча целых восемнадцать лет от звонка до звонка.

Но вот наступило освобождение. В привычное безразличие, похожее на отупение, вкрапились какие-то неясные искринки, слабая надежда на что-то лучшее. Но за пределами изнурительной каторги жизнь для изгоя оказалась не лучше. «Пять лет поселения в деревнях,» – объявили ему. Однако работы никакой никто не давал. Ли помогал в сезон сельхозработ крестьянам, и за это они его кормили. А зимой работы не было. Так из сострадания кто-нибудь сунет то початок кукурузы, то ещё что-нибудь из овощей. Ли понимал, что люди бояться с ним общаться: можно навлечь большие неприятности, общаясь с врагом Китая.