– Вы не авторизованы, подтвердите свои полномочия, – самым занудным из всех занудных, казённых, сухих голосов, умевших изъясняться лишь канцеляритом, обратился к нему бортовой компьютер.

– Я – единственный индивид на борту, находящийся в сознании на данный момент. Твой экипаж не в порядке, и мне нужно выяснить, что с ними, дабы знать, какую помощь оказывать, – терпеливо объяснил Кайто.

– Никакой не нужно. Данный вид в случае возникновения неполадок автоматически входит в состояние перезагрузки. Идёт обновление, это займёт некоторый срок, сейчас их организмы проверяют себя на предмет повреждений и сбоев, оценивая степень необходимости регенерации, а также её требуемый уровень.

– А сколько уровней всего? – с любопытством спросил Кайто.

– Приблизительно сто. Это стандартный набор. Однако, их генная модификация может включать в себя двести, или больше.

– Но они здоровы, просто без сознания, – оглянувшись на лежавшие в различных позах тела, уверенно заявил Кайто.

– Глобальная диагностика функционирования биологической оболочки выявляет даже такие болезни, о которых носитель ничего не знал, и даже никогда не слышал. Ты не задумывался, от чего зависит продолжительность жизни альмайя? Их тела могут обновлять свою структуру бесконечно, заменяя отмирающие клетки на новые, очищая сосуды, форматируя мозг. Я говорю доступными тебе примитивными терминами. Надеюсь, тебе понятно?

Обманывал, конечно, компьютер – являясь машиной, он в принципе не мог понять, что такое надежда. Просто удобный и вежливый речевой оборот… Кайто скривил рот в ухмылке:

– Я понимаю тебя.

– Сомневаюсь… Как бы то ни было – я говорил о том, что Альмайя умирают, либо когда устают от длительности своего существования, либо когда процесс регенерации выходит из строя. Я исключаю, разумеется, случаи насильственной смерти.

– Спасибо, профессор, – кисло пробурчал Кайто.

– Я не профессор. У меня нет учёной степени, – на полном серьёзе заявил механический голос.

Кайто фыркнул. Ну, конечно! Оно ещё и буквально всё понимает. Похоже, общий и крайне досадный недуг выходцев с этой несчастной, пропечённой насквозь Зоахимы! Ирония, двусмысленность и чувство юмора иногда входили в перечень свойств, какими отдельные эксцентричные личности наделяли интерфейсы своих космических машин, но только не альмайя! Да они умирают наверняка согласно инструкции, с протоколами на устах! Отчёты о процессе посылают до тех пор, пока у них хоть один палец шевелится!

– Что со мной?

Кайто повернулся к зашевелившемуся Ра-Гору.

– Вот что, когда будете чинить ваше корыто, скажи своему механику, чтобы добавил этому болтуну понимание шуток и сарказма.

– Зачем? – осоловело моргнул Ра-Гор.

– Как зачем? Чувство юмора – лучший показатель свободного ума. Видишь ли, его изобрели позитивно мыслящие индивиды, это способ лёгкой психологической разрядки. А ещё – одна из его разновидностей, ирония, прекрасная альтернатива прямой грубости. Разве не прекрасно вместо "вы сегодня отвратительно выглядите" сказать "бодрость вашего духа и цвет лица заставляют даже молоко терять свою свежесть от зависти".

– Про молоко я не очень хорошо понял, – покаянно признался Ра-Гор.

– Ох, ну, серьёзно?! – Кайто даже недоверчиво хохотнул от изумления. – Ладно, объясняю. Молоко легко портится от лимонной кислоты. Для нашего вида она неприятна на вкус настолько, что мы морщимся и кривимся. Это выглядит не слишком-то симпатично. В данном контексте, если молоко сворачивается от чьего-то выражения лица – значит, оно кислое. Компрене-ву?

Эта фраза являлась одной из немногих, сохранённых человечеством от французского языка. Даже по тем разрозненным крупицам, что дошли до него, Кайто мог с уверенностью заявить – эта потеря крайне значима для его вида, но, увы, непоправима. Язык, словно бы созданный для утончённых эстетов, для великосветских балов и аристократической куртуазности. Он не просто звучал – он пел, и это заметил бы, по мнению Кайто, любой, у кого есть хотя бы зачатки музыкального слуха. Гордость его народа ныне оскудела, обветшала, выродилась до набора слов. Две трети лингвистического багажа французского языка и половина правил – бесповоротно забыты, словно на помойку выброшены.

– Да, кажется, понял… – пробормотал Ра-Гор, и, вот чудо-то, улыбнулся, однако, почти тут же снова посерьезнел. – Однако, большая часть представителей моего вида отнеслись бы к этому как к сказанному в прямом смысле.

– О, конечно же. И, без сомнения, вежливо проигнорировали бы непонятную им фразу. И, окажись рядом молоко – непременно подошли бы и проверили его на происходящие там реакции.

По коридору, примыкавшему к рубке, раздался топот, достойный тысячи слонов, не экранируемый даже звукоизолирующими переборками, а потом кто-то истошно и на диво мощно заколотил в шлюзовую дверь с другой стороны.

– О, кажется, наш штатный зануда тоже пробудился, – Ра-Гор помрачнел. – Тоже мне, врач… Сначала он наверняка десять раз перепроверил себя, потом – все свои мензурки и колбы, и лишь после этого притащился сюда, выяснить, живы ли мы вообще, – он говорил так, как обычно рассказывают о некоей личности, которая выводит из себя с заслуживающей оваций регулярностью, но, несмотря на это, вызывает и глубокое уважение тоже.

Дверь разъехалась в стороны, разойдясь на створки, напоминающие загнутые дугой зубцы, или же лепестки нестандартной формы цветка. Вошёл учёный в растрескавшейся маске.