Меня занимал вопрос: почему чем дальше от Маркса и Энгельса к Сталину, тем большее стеснительное «неудобство» испытываешь от того, что по мере этого продвижения человек, первопричина и первооснова социальной жизни, отодвигается на второй план, а на первый выдвигается государство?

Итак, программа действий была намечена. Однако произошло то, о чем я и подумать даже не мог…

В один из зимних вечеров середины января 1953 года я, как обычно, после занятий в академии отправился на каток парка Останкино, где встречался со своими немногими оставшимися в живых школьными товарищами. Погода стояла мягкая, и мы прокатались допоздна. Приехал я трамвайчиком на свое Ярославское шоссе, что теперь зовется проспектом Мира, подошел к дому, известному в округе как «комсомольский», ибо он был построен Управлением делами ЦК ВЛКСМ и заселен работниками Цекомола, и вижу у подъезда стоит автомашина; в таких ездили тогда самые высокопоставленные в партии и государстве люди — члены Политбюро, правительства, наш первый секретарь Н.А. Михайлов.

«Елки-палки, — думаю, — к кому же могло прикатить это диво?» Поднимаюсь на третий этаж, слышу в моей однокомнатной квартире незнакомые мужские голоса. Открываю.

— Наконец-то… Вас ждут секретари ЦК партии. Надо ехать немедленно. Мы бы вас и на катке разыскали, если бы знали на каком.

— Сейчас переоденусь.

— Не надо.

— Переоденусь, в спортивном костюме я не поеду.

— Переодевайтесь.

До «Большого дома» на Старой площади домчались мгновенно. Поднялись на секретарский этаж — к Г.М. Маленкову, тогда второму после Сталина лицу в партии. У него находились С.Д. Игнатьев, секретарь ЦК ВКП(б), министр государственной безопасности СССР, А.Б. Аристов, секретарь ЦК ВКП(б), и кто-то еще — не помню. Пока я шел по весьма просторному кабинету, они оглядели меня. Их я знал по фотографиям, видел на трибунах Мавзолея Ленина во время праздничных парадов на Красной площади. Г.М. Маленков встал, вышел из-за стола мне навстречу, крепко пожал руку, пригласил сесть, а сам сел напротив.

Я впервые видел Г.М. Маленкова так близко, и меня приковал его внимательный твердый взгляд и приятный тембр голоса, хороший московский говор.

«Мы пригласили вас по поручению товарища Сталина, — начал Маленков, — он посмотрел ваше личное дело. Вы ему понравились. Товарищ Сталин сказал, что молодые, красивые, как правило, всегда смелы. Просим вас пойти на работу в следственную часть по Особо важным делам Министерства государственной безопасности. Работающие там люди вводят в заблуждение Центральный комитет партии. — Маленков сделал паузу и с нажимом сказал: — ЦК нужна правда. Надо помочь Семену Денисовичу Игнатьеву в установлении истины в следственных делах».

«Как быть? Принять предложение, значит, возвращаться в прошлое?! — проносилось в голове. — Учеба побоку!.. Планы на будущее тоже».

Однако в сознании все это покрывалось одним — я обязан принять предложение ЦК. Наверное, пауза затянулась. Моего ответа ждали.

— Я согласен, — ответил я. Все мое прошлое не могло породить другого ответа.

— Что касается должности и звания, то все это по-хорошему решит товарищ Игнатьев, — продолжал Маленков.

— Вы завтра к одиннадцати часам дня можете зайти ко мне? — спросил Игнатьев.

— Конечно, — ответил я.

— Зайдите, и мы все детали вашего перехода из академии в министерство обсудим и решим. Я прошу вас, товарищ Месяцев, помочь мне разобраться в следственных делах. Вы согласны? — еще раз спросил меня министр.

— Да, согласен, — подтвердил я.

Г.М. Маленков вышел из-за стола, подал руку и, держа в ней мою, сказал:

— Вы можете позвонить мне или зайти в любое время, когда посчитаете необходимым. Дело, поручаемое вам, весьма серьезно. Пожалуйста, имейте это в виду. Так, товарищ Игнатьев? — спросил он министра.

— Да, — ответил Игнатьев, — сказанное Георгием Максимилиановичем относится и ко мне — мы наладим с вами тесное взаимодействие.

Пожелав успехов в работе, Маленков, Игнатьев и Аристов попрощались со мной.

Пока я шел по мягким ковровым дорожкам секретарского этажа, спускался к выходу из первого подъезда «Большого дома» и мчался в правительственном автомобиле до дома, во мне нарастало ощущение, что у Маленкова и у других наличествовала не только какая-то озабоченность, но даже тревога за положение дел в следчасти — хода следствия по каким-то находящимся там в производстве следственным делам.

Их встревоженность передалась мне — в том смысле, что я должен быть крайне внимателен ко всему, к любой, казалось бы на первый взгляд, мелочи. Во всяком случае, рассуждал я, уж если положением дел в следчасти заинтересовался сам Сталин и лично подбирает кадры, то дела там наверняка приобрели или приобретают государственную, политическую значимость. Почему он остановил свое внимание на моей персоне — это доверие или молодым легче крутить, поворачивать в желаемую сторону? Тогда при чем здесь красота и смелость? Смелый на сделку с собственной совестью не пойдет. В голове теснились и другие вопросы, разные домыслы, которым, казалось, нет числа.

Все эти раздумья само собой отодвинули тогда на задний план другие впечатления — о Маленкове и Игнатьеве. Они восстановятся в памяти позже, в связи с другими обстоятельствами.

…Дома посидели мы с Аллой, поговорили, поразмышляли, пожалели, что нарушены планы, связанные с моей учебой в академии. Отказаться от работы в органах госбезопасности, когда предложение сделано на самом высоком уровне, я, рассуждала она, конечно, не мог. Моя обязанность, как члена партии, состояла в одном — найти в себе силы и с честью выполнить поручение Центрального комитета партии.