Набрав в грудь воздуха, я постучала.

Дверь открылась почти сразу же, и впервые при взгляде друг на друга мы не обменялись дежурными улыбками: я — сервисной, он — донжуановской.

— Я рад, что ты приехала, — произнес Мирослав и посторонился, пропуская меня внутрь. — Лен, давай поговорим спокойно.

— Поговорим, — милостиво кивнула я, позволила закрыть за собой дверь и, как только щелкнул замок, приперла мужчину к стене.

Пришлось встать на цыпочки для большего эффекта, чтобы поймать синий взгляд, пока пальцы вцепились в пуговицы рубашки, расстегивая их одну за другой.

— Нам, Мирослав Радомилович, очень о многом нужно поговорить, — жарко прошептала я ему в губы, прильнув на мгновение. И тут же, отпрянув, распахнула ткань, обнажая гладкую разрисованную кожу. — Например, о том, что это такое.

И я с особым удовольствием ткнула ногтем в одну из линий, расчерчивающих живот.

Мирослав, кажется, малость обалдевший от внезапного перехода от практически изнасилования на обвинительный тон, посмотрел на меня с полным недоумением.

— Татуировка.

— Ложь, — отрезала я. — Еще раз спрашиваю — что это? Дерматологическое заболевание? Какая-то пигментация? Это опасно? Лечится?

Я чувствовала, что срываюсь в истерику, но ничего не могла с собой поделать.

Внутри что-то надломилось. Как будто все эти годы я заталкивала любые переживания, стрессы, нервы в бездонный колодец, хорошенечко утрамбовывала и заколачивала глухой крышкой. А теперь крышка треснула и все это утрамбованное, с удвоенными силами полезло обратно, разбухая, как на дрожжах, до невообразимых размеров.

На глазах уже блестели слезы, хотелось броситься на Мира с кулаками. Это все он виноват! Все из-за него!

Я зажмурилась, стиснула кулаки, больно впиваясь в кожу ногтями.

— Лен…

Сейчас точно ударю.

— Я ничего не понимаю.

Я отвернулась. Открыла глаза. Нашарила взглядом стол с парой стульев. Прошла и села. Посмотрела на Мирослава и произнесла ровным механическим голосом вокзальных объявлений:

— Тебе тоже лучше сесть.

Он не стал спорить и слава богу. Я достала телефон, открыла первое попавшееся фото — Ярик “лечит” плюшевого медведя, обмотав его туалетной бумагой так, что медведя не видно. Синие глазищи сияют, протягивая мне это нечто, и в голове звучит звонкая радость: “Смотри мама, я его так вылечил, что он стал мумией!”.

Я положила телефон на стол, развернув так, чтобы Мирославу было видно, и сказала все тем же чужим, незнакомым мне голосом:

— Ты в курсе, что презервативы дают только 95 % гарантии защиты от нежелательной беременности?

Возможно, стоило подобрать какие-то другие слова, но почему-то вместо этого я сказала ему то же самое, что ответила мне гинеколог, когда я прибежала к ней в панике и с воплями “Как же так?!”.

Мир посмотрел на телефон. Посмотрел на меня. Взял телефон в руки. Посмотрел еще раз очень внимательно.

Я терпеливо ждала. Давай-давай. Переваривай. Сопоставляй. Ты сможешь! Я в тебя верю! Процесс занимает некоторое время, по себе знаю, но ничего, ты ж мужик!

Синие глаза оторвались от фото и поднялись на меня. Омуты, а не глаза. Я подперла подбородок кулаком.

И-и-и-и-и…

— Ты пытаешься мне сказать сейчас, что у меня есть сын?

— Два, — невозмутимо поправила я.

— Два сына?..

— И дочь.

— ?!!!!!

— Там дальше еще фото есть, полистай, ага.

Я дала ему несколько секунд на то, чтобы посмотреть эти самые фото, потом прагматично решила, что время на переваривание вышло (чтобы это переварить все равно никакого времени не хватит, я вот до сих пор иногда перевариваю!), и вернула разговор в исходную позицию:

— Итак, повторяю вопрос: что за дрянь у тебя на коже и что мне с ней делать?

Мирослав, не-женат-детей-нет, Радомилович сидел, уставившись на экран, где сейчас горело другое фото — я, вся красивая и сияющая, три синеглазые улыбчивые мордочки в разноцветных блестящих колпаках и огромный торт с цифрой “три”. Хорошее фото. Хотя мне больше нравилось следующее, куда не влез торт, зато влезла Ада.

Отложив телефон, Мир с силой провел ладонью по лицу и снова поднял на меня глаза.

— Так… — произнес он. И было в этом “так” что-то такое прям… весомое. И, пожалуй, пугающее.

Но я не отвела взгляд. Я тебя не боюсь, слышишь? Скрывать мне теперь нечего, а все остальное…

— Так… — повторил Мирослав, с уже чуточку другой интонацией, куда более миролюбивой. — Для начала, это, — он кивнул вниз, на узор из темных линий, — не опасно. Это не болезнь и не патология.

Мне захотелось закрыть глаза и сползти со стула в облегченный обморок. Все хорошо! Это не болезнь и не патология!

— А что тогда? — строго спросила я вместо обморока. Материнский долг суров и беспощаден. Время на обмороки строго лимитировано.