– Зина! Что за причуды? Пора бы забыть.

– Забыть говоришь… – Зина вернулась из комнаты. – Ты ничего не путаешь?

– Ты о чём? Зина, куда ты?

Небо прорвало. Снег липкий крупный. И сразу посветлело.

Ноги несли сами. Она отдала бы всё, только бы Лидка соврала. А может сестра перепутала и ничего толком не знает? Скорее всего!

Бежала, а сама боялась смотреть вперёд. Не дай бог увидеть опять эти чёрные окна! Они уже так смотрели, чернея… в ту страшную ночь… Эмма Викторовна!

Тёмный брошенный дом.

Зина торкнулась в калитку, скрипнув, та отварилась. Весь двор укрыт только что выпавшим девственным снегом. Зина не посмела ступить по нему.

Присев на лавочку у ворот, она подрагивала, но не от холода.

Белая земля из-под ног уплывала.

Зина никогда не была на море. Она читала про него и разные страны в книжках. Шлюпка с путешественником, выброшенным в огромный океан, покачивается на волнах и сидящий в ней человек всегда надеется на чудо. Только вот чудес на свете не бывает.

Зина взяла горсть снега и прижала к лицу.

На обратном пути Феоктистов спросил:

– Неудачная поездка?

– С чего ты взял?

– Невесёлая ты. Что-то случилось?

– Случилось… – Зина смотрела на темнеющий день за окном. Куда она едет, зачем? И как вообще жить? Может выйти и пойти по лесу? Идти, идти, лечь под какую-нибудь ёлку, заснуть и не просыпаться… – Останови!

– Тебе по делу?

– Какая тебе разница? – рявкнула Зина. – Что вы все в душу лезете? Останови, сказала!

– Не остановлю! Тут кругом лес! До Перегудова доедем и подышишь.

– Останови! Кому сказала?! – Зина в бешенстве дёргала ручку двери.

– Ручку мне ещё сломай! – орал Феоктистов.

На кочке тряхануло. Зина подпрыгнула и пришла в себя.

Она отвернулась от Феоктистова и всё смотрела в окно.

Доехали до Перегудова, но Зина не хотела уже никуда выходить. Феоктистов принёс кипяток, заварил чай, плеснул Зине водки. В кабине запахло консервами и луком. Зина смеялась. Плакала и смеялась.

Среди ночи Киселиху разбудили.

– Бабк! А бабк!

Кряхтя и помаргивая сонными глазами, старуха поспешила к двери.

– Господи, кто ещё?

– Бабк! А бабк! – кричала Зина с порога.

– Да что ты, шальная, разгорланилась-то?!

– Бабк! Ставь чайник и заводи шарманку! – Зина тряхнула бутылём с водкой. – Гуляем!

Дела Киселихи пошли в гору. Теперь она не только торговала спиртным, но устраивала и хмельные вечеринки, где главной звездой была Зина. Старуха раскусила квартирантку. Как злой демон, она использовала для своего блага Зинины слабости и тайные желания. Коварный психолог Киселиха смекнула, что попала на золотую жилу и при хорошем обращении из Зины можно верёвки вить и получать большую прибыль, – охотников желающих подружить с пылкой барышней хоть отбавляй. Тут главное не продешевить. Теперь деньги старуха брала не только за выпивку, но и за стол, а для особенных, хороших клиентов в доме стелилась постель.

Беспечная и всегда пьяненькая Зина и не подозревала, что с её кавалеров хозяйка берёт деньги. Довольная таким раскладом дел, порою, Киселиха ворчала, выражая недовольство. Злилась, что дружила Зина часто не с теми с кем положено (вот хоть бы с Никанором Васильевичем), а с теми, кто приглянулся, но с менее денежными.

– И что ты куражишься-то? Никанор – бухгалтер зернобазы! Большой человек! Как сыр в масле бы каталась. Дура!

– Тоже мне, большая шишка! Видала я таких! У меня в любовниках сам прокурор ходил!

– Ходил! – передразнивала Зину Киселиха. – Где ж он сейчас ходит твой прокурор? Под юбкой у жены?

– Не твоего ума дела! Наливай, давай! Что держишь?

В конце зимы над Зиной сгустились тучи: за пропуски и опоздания, а также невнимательность и халатность ей грозило увольнение.

Сообразив, что для квартирантки нельзя остаться совсем без работы, Киселиха, скрепя сердце, решила освободить Зине своё место. «Уж лучше ей, чем кому попало, всё копейка в дом», – размышляла Киселиха, пыхтя у ведра с тряпкой. Сгибаться было уж невмоготу.

Проработав полгода секретарём в никольском сельсовете, Зина была переведена в уборщицы.

Опьяневшая от той свободы, что свалилась в Никольском, Зина и не заметила, как быстро катилась вниз.

Она видела, как смотрели на улице все эти «примерные наседки». В ответ задирала голову и, распрямив плечи, проходила мимо с презрительной улыбкой. В доме Киселихи, оставаясь одна, истерично хохотала и тихо рыдала, вцепившись зубами в подушку. Вечером оживала вновь, горланила песни за столом, сверкая глазами, и женатым гостям уделяла внимание больше, – подсаживаясь на колени, держа на отлёте папиросу. Их она любила страстно, яростно – это чтоб привязать, чтоб сохли по ней, убегая от правильных жён.