Шрифт:
Когда начало светать, Тамара села поудобнее. Теперь уже все было кончено: товарищи давно закопали парашюты и ушли с места приземления. Теперь можно не бояться никаких случайностей…
…Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек, —неожиданно для самой себя, как могла, громко запела Тамара.
Шверер быстро встал от костра и подошел к ней.
— Поешь? А ну, развяжите ее.
Тамара встала и, посмотрев Швереру прямо в глаза, сказала:
— Споем вместе? Вы, кажется, знаете эту песню?
Шверер ударил ее, но Тамара не упала — она почувствовала внезапный прилив сил. Гордо подняв голову, Тамара быстро пошла вперед. Фашисты потянулись за ней.
Часа через полтора они вышли к дороге. Чуть в стороне стояли оставленные ими вчера машины. Тамара торжествующе повернулась к Швереру.
— Можете ехать обратно в Алексеевку, господин Шверер. Мой парашют вам больше не нужен. То, чего вы боялись больше всего, уже произошло…
С перекошенным злобой лицом Шверер бросился к Тамаре. Он бросил ее на землю и начал топтать ногами. За ним подбежали другие. Банфельди бил Тамару плеткой, Урбан — прикладом автомата.
Они били ее минут двадцать — голова Тамары безжизненно болталась из стороны в сторону. Потом, усталые, запыхавшиеся, сели прямо на траву — отдыхать. Последним от Тамары отошел Банфельди. Несколько секунд он тупо рассматривал иссеченное, истерзанное тело девушки, потом стегнул еще раз…
Машины шли друг за другом гуськом. Впереди, кренясь на ухабах из стороны в сторону, дребезжал грузовик. Легковой «оппель», похожий на черного, неуклюжего жука, осторожно полз вслед за ним.
В кузове грузовика лежала Тамара. Всю дорогу к ней почти не возвращалось сознание, и конвойный солдат Дерка, сидевший на запасном колесе, с нескрываемым страхом следил за безжизненно катавшимся по кузову телом русской парашютистки.
Ночевать остановились в небольшой деревушке, стоявшей на большаке, соединявшем город Старый Оскол с поселком Алексеевка. Машины оставили во дворе приземистого шестиоконного дома — здания сельской управы. По приказу Шверера солдаты втащили Тамару в сарай и бросили на земляной пол.
Ржавой тяжелой цепью ее за ногу привязали к столбу стойла.
Посреди ночи солдат Шпирк — часовой, дежуривший у ворот сельской управы, — услышал протяжный сдавленный стон. Испуганно оглянувшись, часовой прислушался. Через минуту стон повторился. Теперь часовой понял: в сарае стонала пленная.
Стоны раздавались все чаще, нестерпимое страдание слышалось в них. Шпирк задумался: по неписаным законам войск того рода, в которых он служил, ему следовало оставаться безучастным ко всему происходящему. Но такие невыносимые мучения, такое страдание чувствовалось в этих протяжных, сдавленных криках, что даже в зачерствевшей, равнодушной к людскому горю душе солдата контрразведывательной команды шевельнулось что-то человеческое.
Шпирк вошел в дом и разбудил фельдфебеля Банфельди.
— Она стонет, очень громко, — говорил он на ухо ничего не понимающему сонному фельдфебелю.
Шпирк и Банфельди, освещая дорогу карманным фонарем, вошли в сарай. На полу, забрызганная грязью, лежала Тамара. Тело девушки вздулось и было покрыто черно-синими пятнами. Тамара была без сознания. Ее лицо пылало, невидящие глаза косили по сторонам. Она бредила — искусанные, обметанные белым налетом лихорадки губы что-то бессвязно бормотали, судорожно сжимались.
— Иди буди Шверера.
Разбудить подполковника было делом нелегким: на полу возле его кровати валялась пустая бутылка из-под коньяка. Шпирк долго тормошил подполковника за плечи. Наконец Шверер сел на кровати и спросил, что от него хочет эта пьяная скотина Шпирк. Путаясь и запинаясь, солдат рассказал о том, что у русской парашютистки началось заражение крови и что господин фельдфебель Банфельди послал его доложить об этом господину подполковнику.
— К черту! — заорал Шверер. — Идите к черту вместе с вашим Банфельди и всеми русскими парашютистками! Эта проклятая девка сидит у меня в печенках, она будет преследовать меня до самой смерти!
Испуганный Шпирк попятился к дверям.
— Ничего не сделается вашей парашютистке, она живуча, как кошка! — продолжал кричать Швеpep. — Вернемся в Алексеевку — я заставлю ее дать все нужные нам показания!
Он откинулся на высокие подушки и добавил уже спокойно:
— Пошел вон, не мешай отдыхать!
…Перед самым рассветом Шпирк снова разбудил Банфельди.
— Я не могу больше там стоять, — говорил он, расстегивая дрожащими пальцами шинель. — Она плачет, зовет мать и какого-то Виктора.