Из вышеприведенного рассуждения вытекает парадоксальный, на первый взгляд, вывод. Модель «Солидарности II» выглядит соблазнительной для обеих сторон. Многие из профсоюзников видят в ней возможность спасения того, что кажется им самым важным: собственной организации, ее независимости. Власти видят в «Солидарности II» символ сломленной революционной динамики, а также алиби для декабрьского переворота, видят партнера, которого будет легко контролировать, с тем чтобы он не создавал серьезных проблем, потому что «Солидарность II» станет организацией с отрубленной головой и укороченными конечностями. Несмотря на кажущуюся привлекательность подобного решения, достижение компромисса благодаря «Солидарности II» представляется весьма маловероятным. Потому что обе стороны связывают с ним противоположные ожидания, и исполнение упований, имеющихся у одних, может осуществиться только за счет вторых. Профсоюз не может остаться независимым и самостоятельным в ситуации сегодняшнего экономического кризиса, будучи не в состоянии обеспечить обществу политических уступок, тогда как власти не могут рассчитывать на сотрудничество профсоюза, даже урезанного, если тот хочет остаться Независимым самоуправляемым профессиональным союзом [30] .

Власти, по-видимому, не забросят окончательно идею о создании организации трудящихся, которая бы соответствовала нарисованной выше модели «Солидарности II», но ее реализация отодвинется в неопределенное будущее.

Идея всеобщей забастовки начала обретать все большую популярность вместе с восстановлением большого профсоюза в подполье и ослаблением декабрьского шока. На первый взгляд, она противоречила стремлению к национальному согласию. Ведь эта мысль – близкая родственница повстанческих идей (в период быдгощского кризиса [31] один из главных советников Леха Валенсы говорил о всеобщей забастовке как о забастовке инсуррекционной, то есть противоправительственной, мятежной и близкой к восстанию), разве что вместо физического насилия – противоречащего философии Союза и заранее лишенного каких-нибудь перспектив – она предлагает поставить власть на колени иным насилием, экономическим. Однако, по сути дела, забастовочная идея представляет собой некую версию все той же концепции примирения. В ее основе лежит убеждение, что на добрую волю рассчитывать нельзя и что возобновление деятельности настоящего профсоюза и восстановление конфискованных свобод может произойти только в результате давления: власть уступит лишь под пистолетом, приставленным к ее виску. Этот пистолет всеобщей забастовки должен, однако же, служить принуждению к договоренности и к примирению.

Попытка оценить, насколько всеобщая забастовка является таким оружием, которое можно употребить на самом деле, причем эффективно, склоняет к поискам ответа на два разных вопроса. Один касается шансов на ее организацию. А второй – возможности принудить власть к тому, чтобы она вступила в переговоры с обществом.

Ответ на первый из этих вопросов требует обдумывания имеющегося опыта Декабря. Ведь мы доныне не знаем, насколько широким было забастовочное движение. Сведения носят фрагментарный характер, и на их основании трудно реконструировать картину целого. Нам известно только, что оно не имело тех масштабов, интенсивности и решимости, которых можно было бы ожидать после событий шестнадцати месяцев, предшествовавших Декабрю. Почему? Попытаемся перечислить несколько элементов, которые этому поспособствовали.

В течение последних месяцев перед Декабрем в настроениях общества происходили существенные изменения. Упрощая, можно их представить следующим образом: приблизительно с августа 1981 года власти последовательно и методично блокировали решение тех проблем, которые стояли перед страной и требовали активного сотрудничества «Солидарности». Власти, как представляется, рассуждали при этом следующим образом: мы не в состоянии навязать стране наш способ выхода из кризиса. Однако мы достаточно сильны, дабы показать, что «Солидарность» тоже не в силах ничего сделать без нас и против нас. Такая политика порождала двойной эффект. С одной стороны, вела к радикализации тех групп в профсоюзе, которые были наиболее активны, – ведь они, наталкиваясь везде на глухую стену власти, естественным образом поворачивались против нее. С другой стороны, такая политика содействовала росту апатии в широких кругах общества, терзаемого ежедневными проблемами существования. Трудно было ожидать от «Солидарности» решения указанных проблем, а прогрессирующая одновременно политическая радикализация была лишена той достоверности, которую ей могла бы обеспечить только отсутствующая перспектива перемен государственного устройства. В результате властям удалось в большой степени лишить «Солидарность» огромного капитала – того капитала надежды, которую связывало с ней общество.

Естественно, это не означает, что профсоюз утратил общественную поддержку. Следует, однако, отличать массовость поддержки от ее интенсивности. Демократия, выборы не требуют сильной ангажированности избирателей. Напротив, существуют политические теории, которые в чрезмерном активизме граждан видят источник нестабильности демократических систем. И все-таки в испытаниях вроде декабрьского число сторонников имеет меньшее значение, чем их решимость. Атмосфера 13 декабря и последующих дней, танки на улицах, банды ЗОМОвцев [32] , убитые – все это очень сильно повышало цену истинной вовлеченности. Люди готовы платить столь большую цену в двух крайних ситуациях: когда они полны надежд и верят, что принесенная жертва, даже самая высокая, не пропадет впустую, или же когда они отчаялись до такой степени, что от безысходности готовы в первом инстинктивном порыве, не взвешивая издержек и возможных результатов, ринуться на врага. В Декабре не было ни достаточно большой надежды, ни чрезмерного отчаяния. За исключением нескольких шахт [33] .

Если через парочку месяцев, через год будет принято решение о всеобщей забастовке, на что станут рассчитывать его инициаторы? На надежду? Надежду на что? Или же на отчаяние? Но можно ли какие-нибудь коллективные акции, продуманные и скоординированные, строить на отчаянии?

Допустим, однако, на минутку, что всеобщая забастовка имеет место и продолжается, что ею действительно охвачены крупнейшие заводы и фабрики, что система коммуникаций, созданная нелегальной «Солидарностью», оказалась в состоянии нейтрализовать декабрьскую тактику властей [34] . Насколько долго может и должна продолжаться такая забастовка? Нередко можно столкнуться с твердой убежденностью, что забастовка вынудит противников вступить в переговоры. А если нет, если они позволят забастовке продолжаться? Эта ситуация хорошо известна на Западе в масштабах одного предприятия или отрасли. Предприниматели отказываются от переговоров, рассчитывая на срыв, а затем и полный провал забастовки. Почему бы коммунистическому государству не действовать точно таким же способом?

Итак, что произошло бы, если бы забастовка продолжалась, оставляя все меньше надежды, поскольку ее цель ведь, напомним, состояла в понуждении властей к ведению переговоров с обществом об условиях прочного внутреннего мира? Так вот, последствия такой забастовки могли бы в итоге оказаться драматическими даже при той маловероятной гипотезе, что ее течение носит мирный характер и никак не нарушается властью. Лишь тогда мог бы возникнуть после-повстанческий психоз; чувство поражения, отчаяния и безысходности могло бы охватить широкие круги общества. Да и что еще остается после того, как расстрелян последний патрон?

Название этой статьи – «Между примирением и восстанием» – очерчивает границы, между которыми в Польше мечется независимая политическая рефлексия о будущем и о том, что надлежит делать. Мы старались показать, что обе крайние концепции лишены реализма и – по разным причинам – опасны.

Польская политическая мысль должна освободиться от ограничений, которые налагает миф о часе 0 – когда, как это случилось два года назад, за общий стол усаживаются представители обеих враждующих между собой сторон. Ей следует также отбросить иллюзии насчет часа X – повстанческого или забастовочного порыва (причем до конца неизвестно, действительно ли между ними существовала бы разница на практике), с помощью которого удастся принудить властителей уважать права граждан. Единственный радикальный выход из «безвыходной ситуации», который можно себе вообразить, был бы для народа трагическим, поскольку он способен осуществиться исключительно через подавление народного сопротивления посредством насилия.