Согласно Кимлике, хорошая жизнь обеспечивается двумя предпосылками. Первая состоит в том, что мы живем в соответствии со своими представлениями о том, что придает жизни ценность, а для этого нам требуются ресурсы и свободы, позволяющие жить без страха дискриминации или наказания. Вторая предпосылка состоит в том, что «мы должны быть вправе ставить под сомнение эти представления, изучая их в свете любой информации, примеров и аргументов, которые сможем почерпнуть из своей культуры. Поэтому индивидуумы должны находиться в условиях, необходимых для обретения знания о существовании других представлений о хорошей жизни и способности разумно изучать эти представления» (MC81). Однако вторая предпосылка столь же важна, как и первая: «Слишком легко сводить личную свободу к праву воплощать в жизнь собственные представления о благе. Но по сути многое из того, что отличает либеральное государство, в большей степени связано с формированием и пересмотром представлений людей о благе, а не с осуществлением выбранных нами представлений» (MC82).

Такая точка зрения на природу человека и его интересы, не будучи несостоятельной – наоборот, в истории мысли она оставила серьезный след, – тем не менее должна быть отвергнута. Если некоторые взгляды отличаются недопустимым недоверием к элементу рациональности в человеческом выборе, то либеральная позиция, представленная Кимликой, Ролзом и Миллем, ошибочна в том отношении, что преувеличивает значение выбора в человеческой рациональности.

Во-первых, можно усомниться в идее о важности того, чтобы люди имели возможность рационально оценивать и пересматривать свои цели. В лучшем случае мы можем сказать, что некоторые люди в некоторых обстоятельствах могут быть заинтересованы в том, чтобы это делать; но подобные примеры не дают нам права делать широкие обобщения в отношении человеческих интересов вообще. Самая фундаментальная причина этого заключается в том, что наша жизнь не обязательно станет лучше от наличия возможности исследовать ее и пересматривать цели своего существования. Очевидно, что в некоторых случаях жизнь от этого становится только хуже. Можно вспомнить, например, Жюли, героиню мюзикла «Плавучий театр», которая узнает о том, что в ней течет африканская кровь, несмотря на внешность белой женщины. После этого ее жизнь значительно ухудшается, поскольку это открытие не только ломает ей карьеру, но и вынуждает смотреть на мир с совершенно иной перспективы. Если бы она осталась в неведении относительно своего происхождения – и соответственно была бы неспособна вообразить себе иной образ жизни, – то ее жизнь могла бы быть лучше.

Впрочем, не следует выискивать только те случаи, когда проблемы отчасти создаются фактом угнетения, от чего страдает Жюли, живущая в мире, где смешанные браки считаются преступлением. Многих людей совсем не интересует возможность оценивать и пересматривать свои жизненные цели. В целом те, кто вложил больше времени и усилий в свои планы, могут быть сильнее заинтересованы в отсутствии возможности их пересмотра. Тому, кто посвятил свою жизнь поискам лох-несского чудовища, нет никакого интереса узнавать, что такого существа не существует в природе [128] .

Можно взять и менее тривиальный случай. Рыбак-мусульманин из Келантана [129] также может быть не заинтересован в возможности пересматривать свои цели. Он был мусульманином от рождения, он верит в заповеди своей религии, полагая, что они требуют от него молиться пять раз в день, не употреблять алкоголя, отказываться от различных запрещенных видов еды и поступков, считать Магомета пророком и относиться к вероотступничеству как к греху. Едва ли он в состоянии «рационально оценивать свои цели», поскольку лишен возможности делать это: даже если он грамотен, то вряд ли читал много книг, кроме Корана; он почти ничего не знает о мире – даже об исламском мире, – лежащем за пределами его места жительства, и вообще неспособен к анализу собственной религиозной традиции с целью оценить, какие ее стороны «достойны [дальнейшего] соблюдения». Однако при этом он может считать свою жизнь хорошей, и мы даже можем согласиться с такой оценкой. Его жизнь, пусть и небогатая, вполне может быть физически комфортной, он может ощущать любовь и привязанность со стороны своей семьи и друзей, гордиться своим мастерством и способностью прокормить детей; кроме того, в своей религии он может найти объяснение не только того места, которое отведено ему в мироздании, но и смысла своей жизни. С какой же стати ему, или нам, думать, что он даже не фундаментально, а хоть сколько-нибудь заинтересован в способности рационально оценивать и пересматривать свои представления о благе? В данном случае, возможно, мы даже не сильно ошибемся, сказав, что он заинтересован в изоляции от влияний, которые могут разрушить его мировоззрение. А на практике индивидуумы и общество постоянно пытаются это сделать – порой целенаправленно. Одиссей велел привязать себя к мачте, чтобы, услышав пение сирен, он не имел возможности пересмотреть свои цели (и погибнуть, бросившись за борт); что не менее важно, он велел своей команде залепить уши воском, чтобы она тоже не подверглась искушению пересмотреть свои цели, и приказал ей не подчиняться ему, когда он будет очарован волшебным пением.

Ключевой момент здесь заключается в том, что жизнь, не подвергаемая анализу, вполне может быть достойна того, чтобы ее прожить [130] . Но при этом у нас нет оснований считать, что нашим интересам в любом случае отвечает возможность анализировать ее и пересматривать. Разумеется, нет оснований считать также, что такая возможность в любом случае противоречит нашим интересам. (Кимлика согласен с тем, что «либеральное общество не вынуждает нас к подобным сомнениям и пересмотру» (MC82).) Но важно понимать, что нередко дело обстоит именно так. Даже Милль, который, по его собственным словам, никогда не сомневался в благотворной силе анализа, признается в своей «Автобиографии», что жизнь, посвященная поиску средств к существованию, лишила его возможности получать от жизни удовольствие, заключающееся в сочувствии своим ближним: «Мое образование, как я думал, не сумело пробудить во мне подобные чувства, обладавшие бы достаточной силой для того, чтобы побороть разлагающую силу анализа, в то время как весь ход моего интеллектуального воспитания сделал скороспелый и преждевременный анализ закоснелой привычкой моего разума. В результате я… в самом начале своего путешествия оказался на мели с хорошо оснащенным судном, у которого имелся руль, но не было паруса; я не питал реального стремления к тем целям, к достижению которых был так тщательно подготовлен: я не находил удовольствия ни в добродетели, ни во всеобщем благе, ни в чем-либо ином» [131] .

Ошибочно полагать, будто мы фундаментально заинтересованы в возможности оценивать свои цели; некоторые из нас действительно заинтересованы в том, чтобы в известных обстоятельствах быть способными к этому, но не более того. Тем не менее думать, что способность оценивать и пересматривать жизненные цели для нас более важна, чем стремление к самим этим целям, – еще большая ошибка. По-видимому, такого взгляда придерживается Кимлика, ссылаясь на идею Ролза о том, что способность пересматривать свои представления о благе более важна, чем способность претворять в жизнь уже имеющиеся представления. Кимлика делает здесь акцент на способности «гарантировать, что они [существующие представления о благе] достойны того, чтобы не отказываться от них» (MC82). Это кажется неправдоподобным по ряду причин. Во-первых, даже в самых благоприятных обстоятельствах очень трудно питать уверенность в том, что наши цели «достойны того, чтобы не отказываться от них», поскольку мы физически не в состоянии ознакомиться со всеми возможными альтернативами и не можем себе позволить проанализировать все те, которые нам известны. Порой мы просто не желаем о них знать [132] . В значительной степени так происходит из-за того, что мы не хотим тратить на принятие решений о том, как жить, то время, которое могли бы просто прожить.

Во-вторых, многие из наших занятий – включая наиболее излюбленные – не являются итогом тщательных размышлений и целей, поставленных нами перед самими собой. Они чаще порождены прихотью и капризами, а не размышлениями, произвольным, а не сознательным выбором, случайностью, а не намерениями.

В-третьих, придание слишком большого значения изучению своей жизни может быть деструктивно не только потому, что отнимает время на то, чтобы жить, но и потому, что само по себе бывает весьма обременительным. Оно не ведет к пересмотру целей, а порождает разочарование, недовольство, огорчение – и раздражительность в придачу. Вообще говоря, если мы оценим свою жизнь и останемся недовольными, то будем заинтересованы в возможности изменить свои цели, т. е. заняться решением других задач. Но из этого отнюдь не следует, что нам в первую очередь присущ фундаментальный интерес к возможности оценивать и пересматривать свои цели [133] .

Однако, говоря это, мы вовсе не подразумеваем, что жизнь, не выбранная нами, хороша в силу самого этого факта; не хотим мы сказать и того, что принуждение или патернализм могут быть оправданы. Кимлика вполне справедливо указывает, цитируя Рональда Дворкина, что «жизнь не становится лучше, когда ею управляют со стороны, в соответствии с ценностями, которые данное лицо не разделяет» (MC81). И вообще «несостоятельна мысль о том, что жизнь, противоречащая вашим глубоким этическим убеждениям, может быть лучше жизни, находящейся в ладу с этими убеждениями» (MC81). И все же отсюда не следует, что выбранная жизнь обязательно будет хорошей или что жизни по принуждению всегда можно найти только одну альтернативу. Противопоставление выбора и принуждения не симметрично. Индивидуум вполне может считать ту жизнь, которую он не выбирал, стоящей того, чтобы ее прожить, даже если это невозможно в отношении жизни по принуждению.