Эти две недели, в течение которых я вместе с голубями размахивал крыльями между куполов храма Пюхтицкого Свято-Успенского монастыря, на всю жизнь пропитали стенки моего сердца гордостью за выполненную работу. Я не только «построил дом, посадил дерево и вырастил детей», но ещё и покрасил купол церкви. Когда подо мной митрополит под звон колоколов въезжал в монастырь, я ещё клал последние мазки мастера на свое творение.

Нигде так не ощущается время и ответственность за него, как в монастырях. Там время – мерило делания жизни. Мне довелось побывать не только в женском монастыре. Одно время я всерьёз – насколько можно быть серьёзным в двадцать три года – собирался постричься в монахи и жил на послушании в Псково-Печорском мужском монастыре. Известный своей прозорливостью старец – видевший людей насквозь отец Иоанн (Крестьянкин)4 – отговорил меня от этого шага, сказав просто, но очень убедительно и, как всегда по своему обыкновению, весело улыбаясь: «Зачем тебе в монахи? Тебе в монахи не надо…» И действительно, оказалось – мне не надо… Но об этом в другой раз, при случае.

Сейчас вспомнилась вывезенная из Печорской обители поговорка. Приписывают её Александру Македонскому: «Мне уже двадцать один год, а я ещё ничего не сделал для бессмертия». Монахи переиначили её на свой лад. Поглядывая на часы, какой-нибудь монах сокрушался: «Уже двенадцать часов дня, а я ещё ничего не сделал для бессмертия…»

Есть время ёрничать, а есть время хмуриться. Как сказано в одной книге: время собирать камни, и время сбрасывать их на головы прохожих.

Неверно думать, что время нельзя увидеть, нельзя потрогать. Обозначение времени на циферблате – мгновения, минуты и часы – это не время – это гипотеза времени. Подлинное время человека – его кровь. Самый совершенный часовой механизм – сердце человека. В нём – от рождения и до смерти – источник времени. Время не может быть общим. Нет времени человечества – есть история человечества. Но есть время человека. Всё может обмануть тебя – твои чувства, твой ум, и только сердце – от первого и до последнего мгновения – честно отдаст всё рожденное им время. Когда сердце останавливается – останавливается само время. Кровь Иисуса тоже была временем, но это было первое время, которое пролилось в Вечность…

Летом первого посещения Пюхтицкой обители, возвращаясь из монастыря, Михаил Царьков предложил мне заехать по пути в Усть-Нарву к известному в тех местах священнику-экзорсисту отцу Василию, и посмотреть на чин «отчитки» – обряд изгнания бесов из одержимых. Тогда я плохо себе представлял, что это такое – одержимость бесами, и как их можно «отчитать», то есть, избавиться от них. Ну, явно, не погрозить пальчиком, и уж точно не чтением вслух одноименного романа Достоевского «Бесы». По оккультной литературе я представлял себе бесов, если они и существуют, вроде неких (почти абстрактных) энергетических сущностей враждебных человеку. Полагаю, что каннибалы для Кука тоже долгое время были абстракцией.

Любопытство, как известно, «сгубило кошку», и вот мы уже в Усть-Нарве. Нам повезло, и мы подъехали к старой деревенской церкви, когда обряд изгнания бесов только начинался. Отец Василий оказался стареньким, невысокого роста, с большой белой бородой и теми проницательными и понимающими глазами, которые я потом часто встречал у истинных священников, проводящих свое служение в постах и молитвах. Отец Василий отслужил молебен, и люди стали подходить к нему, батюшка окроплял их святой водой и протягивал для целования крест. Некоторые шли сами, но некоторых вели, они вырывались, и церковь была наполнена звуками, которые я никак не ожидал здесь услышать. Кто-то рычал или выл, кто-то кукарекал, мычал или лаял, одна женщина издавала утробный рык «не хочу, не хочу, не хочу…»; одержимые, вырвавшись из рук сопровождающих, катались по полу, бились об пол головой, у некоторых шла изо рта пена, их ловили и вели к алтарю.

Из уст бесноватых вырывалось: «Грешите – каетесь? Грешите – каетесь? Всех бы разорвал…», «Не ты сажал – не тебе гнать… не ты сажал – не тебе гнать…», «Крест сними… сними крест… жжёт… сними крест…» Отец Василий продолжал окроплять святой водой и прикладывать крест к губам бесноватых. Некоторые после этого успокаивались, некоторые нет, и их выводили из церкви. К отцу Василию образовалась очередь. Встали в неё и мы с Михаилом. Впереди нас женщина утробным мужским басом, который вряд ли ей принадлежал, выкрикивала какие-то гадости. Кто-то, видимо, родственник, подталкивал её к священнику. Мы с Мишей получили свою порцию святой воды, приложились к кресту – бесов в нас не оказалось, и мы вышли из церкви.

Боже, как хорошо – залитый солнцем день, белые на голубом облака, ветер шумит зеленой листвой деревьев, какой контраст с тем, что только что, мгновение назад, было вокруг меня. Увиденное сразу стало отдаляться от сознания подобно просмотренному фильму ужасов: остается неприятный осадок, но в жизни такого быть не может, со мной такого никогда не случится, впечатление от фильма тут же выветривается реальностью. Я провожал взглядом спины уводимых родственниками несчастных, которым сегодня отец Василий помочь не смог.

Михаил рассказал мне, что церковь не одобряет «отчитку» бесов, и отец Василий занимается ею на свой страх и риск, желая облегчить участь одержимых. Ошеломлённый столкновением с пугающей, чужой моему уютному пространству реальностью, я засыпал Мишу вопросами: «почему не одобряет?», «кто эти бесноватые?», «почему им не может помочь психиатрия?» На часть этих вопросов он ответил, на некоторые я получил ответы сам, на какие-то ответила сама жизнь. Так, спустя несколько лет, я увидел документальный фильм о сеансах Кашпировского на стадионах, когда бесы вселялись в людей табунами, и после сеанса этих людей развозили по психиатрическим клиникам (что само по себе бессмысленно). Главный врач-психиатр Москвы, до того человек неверующий, ушел с работы и стал священником. Выступая по телевизору, уже в сане священника, он рассказывал, что плакал, видя, как психиатрические лечебницы наполняются маленькими детьми, изо рта которых вылетают не принадлежащие им вой и хула на Христа, а в глазах застыли боль и непонимание происходящего.