— Да, хозяин Эйдан, — постаралась сдержанно ответить она.

Ну да, разумеется, она не такая саба и реагирует тоже неправильно.

Он тихо вздохнул, тоже положил столовые приборы и, наклонившись к ней, протянул руку, чтобы погладить по голове.

— Я не ругаю тебя, Лейтис. И можешь есть, если хочешь, — мягко сказал он. — Ты не виновата, что пугаешься. В этом виноваты только те, кто тебя так сильно запугал. И я затеял этот разговор не чтобы тебя "повоспитывать", как раз наоборот — чтобы постараться объяснить, что я так не буду делать никогда. Потому что это… неприемлемо, — перед последним словом он сделал паузу, сжав челюсти, будто собирался сказать что-то другое, куда более грубое. Но сдержался.

Только есть Лейтис не хотелось. Она очень растерянно потерла нос и спросила:

— Но вы же меня воспитывали в торговом центре?

— Потому что ты плохо поступила. И я сердился на твой поступок. Не на то, что тебе стало любопытно, не на то, что тебе нравятся сувениры, а на то, что ты сделала. И я никогда не стану тебя ругать за то, что ты боишьс, или расстраиваешься, или тебе что-то не нравится, или, наоборот — что-то нравится, — очень спокойно, все так же мягко объяснил Эйдан. — И даже за проступки не буду ругать, если от них нет никакого вреда. Например, от того, что ты будешь продолжать есть утку, пока мы говорим, никому не будет вреда, я же могу есть и одновременно внимательно тебя слушать, значит, и ты можешь. И требовать от тебя демонстрировать "уважение" ко мне как хозяину таким образом — глупость и самодурство. Настоящее уважение проявляется не так, не в дурацких ритуалах вежливости и соблюдении правил, в которых нет внутреннего смысла, кроме моей прихоти, — пока он говорил о Лейтис, его тон оставался заботливым, даже нежным, но когда дело дошло до "самодурских правил", в нем засквозило явное раздражение. И вилку в кусок тушеной утки Эйдан воткнул так ожесточенно, будто это она придумывала глупые ритуалы и по этому поводу заслужила наказания.

Лейтис снова вздохнула, уже совсем по другому поводу: на речь Эйдана она отреагировала странно. Когда он так говорил, ей немедленно представилось, как он отодвинет утку и все остальное со стола и, нагнув ее, займется с ней любовью прямо здесь и сейчас. Это точно было не по "дурацким правилам". И очень приятно. Она капельку подумала и, решив, что от такого поведения вреда точно никому не будет, взяла в руки нож и вилку, тем временем избавляясь под столом от туфли, чтобы, протянув ногу, игриво погладить Эйдана по ноге, взбираясь все выше. Ей всегда нравилась такая игра, когда внешне все чинно, а на самом деле — нет. В этом была прелесть анальной пробки на светском приеме или хотя бы отсутствия трусиков под строгой деловой одеждой.

От ее прикосновения Эйдан резко вздохнул и замер, вытянув спину и расправив плечи, будто солдат на параде. Он на секунду прикрыл глаза, а потом тихо и мягко сказал:

— Лейтис, милая, не нужно этого делать, пожалуйста, — и, медленно повернув голову, посмотрел на нее с каким-то очень странным выражением лица и странным чувством, которое Лейтис ощущала, но не могла разобрать, что это вообще такое.

Ей тут же перестало быть весело.

— Да, хозяин Эйдан, — она вернула ногу на место и, опустив голову, принялась очень чинно есть утку, совершенно не ощущая ее вкуса.

Он к ней очень хорошо относился, в этом Лейтис сомневаться не могла, она это видела и отчасти ощущала через их хрупкую связь. Но, видимо, всерьез не воспринимал вовсе. Наверное, особенно после выходки в торговом центре: решил, что она совсем как ребенок. И с ней надо, как с ребенком, а не как со взрослой. Лейтис ощутила тогда у Эйдана что-то похожее на умиление, с которым сюсюкают с детьми, и в тот момент, когда она была так расстроена, ей было даже приятно, что она ему нравится. Но сейчас это было тяжело, так как она не представляла, как ему доказать, что она совсем уже взрослая и желания у нее тоже взрослые.

Может посоветоваться с Тэвишем? Обиняками, конечно. Не может же она сказать дворецкому, что не может соблазнить хозяина, когда очень этого хочет. Но можно сказать, что она очень хочет постараться показать ему, что не такая ужасная, как все думают. И что на самом деле взрослая. Она искоса взглянула на Эйдана, но тот жевал утку с очень строгим и неприступным видом. Ужасно, чудовищно, привлекательным видом, такого она его хотела безумно. Чтобы он вот с таким же суровым лицом и холодным тоном приказал ей раздвинуть ноги или отсосать ему — немедля и очень старательно, иначе он будет сердиться.

Невыносимо, когда он такой желанный и не хочет ее.

Это было невыносимо, когда Эйдан так хотел ее и совершенно не мог себе ничего позволить, не должен был позволять. Ему хотелось, чтобы нога Лейтис забралась еще выше, до самого его совершенно бесстыдно выпирающего сейчас из брюк члена, чтобы она ласкала его там, поджимая пальчики, чтобы потом забралась под стол, расстегнула ему ширинку и сделала минет, прямо там, а он бы перебирал пальцами ее восхитительные разноцветные волосы, тянул за эти безумно сексуальные хвостики. А потом отымел прямо на столе, между супницей и соусником. Эйдану хотелось всего этого так, что челюсти сводило, а внизу живота ныло болезненно и горячо. Но только не так.

Бедная чудесная Лейтис, которая, конечно, была благодарна ему за хорошее отношение — за попросту нормальное, человеческое отношение, на самом-то деле, которого ей так сильно не хватило в жизни. Она была ему благодарна, но притом совершенно не понимала, как благодарить хозяина — особенно когда считала себя такой ужасной, никчемной и ни на что негодной сабой. И наверняка думала, что уж с этим-то справится: доставить ему удовольствие, ублажить доминанта, как положено сабам.

И он хотел ее, но совершенно не хотел, не мог вот так — не потому, что Лейтис захотелось этого тоже. А потому, что он хозяин, которому нужно отплатить за хорошее отношение. Это было бы свинским, неуважительным, чудовищно неправильным отношением к ней, которого он так сильно старался не допускать. И объяснял ей вот только что, что ничего подобного никогда себе не позволит. Но как же нестерпимо он ее хотел. И как же трудно было сдерживаться. Весь остаток ужина Эйдан провел в тяжелой борьбе с собственной похотью, так что утка едва лезла ему в горло, особенно когда он смотрел на Лейтис, грудь которой футболка обтягивала все так же туго и выразительно.