Урсула распрямилась, вскинув голову, разжав пальцы, стиснутые в кулаки, и точно бы оттолкнула нечто вперед, от себя, к человеку напротив.

И вот тогда пришли они — боль и темнота. В глазах полыхнуло мраком, сокрывшим собою фигуру женщины, небо, лес вдали и весь мир, и тело огненной резью скрутило от макушки до ног, словно кто-то стиснул его в кулаке и попытался выжать, как перезрелое яблоко, вывернуть наизнанку, исказить. Дыхание остановилось — разом, как влетевшая в стену телега, спущенная с холма.

Он, кажется, попытался вскинуть руки. Но где его руки — Курт не понимал и не чувствовал, как не понимал и не знал, цело ли еще его тело или разум витает уже сам по себе, над ним, разорванным в клочья…

Руки…

Рука. Запястье правой руки — вот что еще подсказала память. Когда поколебался в глазах образ колдуньи, когда удар ее лишь начал набирать силу — тогда что-то вспыхнуло там, словно пламя, но это пламя — не обожгло, не ошпарило болью, а будто бы облекло тело плотным покровом, панцирем, броней…

Она, кажется, что-то сказала или крикнула. А может, это просто громовой набат и звон в ушах перекатился волной.

В груди сжалось сердце, как смятый ладонью бумажный лист, через долю мгновения заколотившись бешено и неистово, во тьме перед взором зажглись разноцветные мелкие звезды, мир вокруг отступил за пределы этой тьмы, пытаясь уйти дальше и дальше, выталкивая застывший человеческий разум прочь, в небытие. Набат и звон слились в единый гул, оглушающий и тяжелый, в голове что-то взорвалось, и мир сгинул.

Мира не было, кажется, вечность. Была пустота, беспросветная, непроницаемая… И это было почти прекрасно. В этой пустоте было легко и беззаботно, в этом упоительном безмыслии можно было просто быть, ни о чем не тревожась…

Без-мыслие… Без мыслей. Мысли. Тревоги. Что это значит? Откуда это?..

Мысли…

Мысли всколыхнули пелену мрака, обратив его сумраком, уже не таким плотным, уже рассеянным и сквозистым, как дым, и в блаженство небытия снова ворвалась боль.

Боль в груди — первое, что пришло вместе с реальностью. Давящая, пульсирующая, будто огромный камень сжимался и снова вспухал там, за ребрами. Плечи… У этого тела есть плечи, и они болят. Есть спина, и в нее отдается резкая и жгучая, как молния, боль. Есть руки, есть ноги, есть внутренности, и все это ноет, ломит, трещит по швам, как старый мешок…

«Хорошо. Больно — значит, живой. Не спать, курсант!»…

Это откуда?..

Что-то из прошлого… У этого тела было прошлое?..

«Продышался, Гессе? Отлично. Встать и бегом!»…

Да ты издеваешься, Альфред…

Альфред?.. Гессе?.. Кто это?..

«Что это было?» — «Четки отца Юргена»…

«Они намолены, аж светятся. Ты их получил от того, кто их носил не ради красоты… Предсмертное благословение против предсмертного проклятья. Поглядишь, что будет сильней»…

Рука, правая рука… Броня, облекшая тело…

Тело лежит на земле, на удивление спокойно сообщил выглянувший из блаженной пустоты рассудок. У тела оказались глаза (тоже болят, услужливо подсказало оно), а перед глазами — высокое небо, ясное, неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нему редкими облаками. Так тихо, спокойно и торжественно… Точно похоронная процессия, заметил до боли знакомый голос в мыслях, и если ты не пошевелишься, Гессе, это будут твои похороны, встать!

Гессе.

Точно. Гессе — это он. Это его тело лежит на земле. Курт Гессе, инквизитор первого ранга, агент Совета Конгрегации.

В голове тоже взорвалась вспышка боли, и всё вдруг встало на место.

Небо — это небо над Грайерцем. Грайерц, лес, Предел, Урсула…

Курт тяжело выдохнул сквозь зубы, снова вдохнул и услышал свой хрип, похожий на последнюю попытку повешенного втиснуть хоть немного воздуха в пережатую веревкой глотку. Собравшись, как перед прыжком, он с усилием перевернул себя на бок, видя теперь и утоптанную дорогу перед глазами, и опрокинутый на сторону лес, и свои руки в пыльных перчатках.

Руки уперлись в землю и медленно приподняли тело над дорогой.

Так. Уже хорошо. Встать…

Колени согнулись, усадив тело, мир перед глазами закувыркался колесом, к горлу подступила тошнота, и до слуха донесся еще один хриплый вдох.

Вдох. Выдох.

Еще раз. Хорошо. Еще раз…

Колесо завращалось медленней, тише, неспешно останавливаясь и все более придавая миру то положение, что ему определил Создатель: земля внизу, небо вверху, неподвижные, незыблемые, как законы мироздания. Мир стал четче, материальней, ощутимей, и собственное тело перестало быть сплошным комком боли, теперь уже можно было разложить ее на части и понять, что руки и ноги болят чуть меньше, голова — чуть больше, но сильней всего та боль, что поселилась в груди, словно сердце разорвали надвое, а потом слепили как придется и принудили биться дальше, истекая кровью. Кровь, казалось, текла по жилам, как мёд — густая и вязкая, похожая на болотную тину.