– О, да это же мой старый знакомый!
– вырвалось у меня, когда я получше всмотрелся в огромного детину в полушубке и белой, лохматой как у басмача шапке, из-под которой по-звериному посверкивали глаза.

– Откуда ты его знаешь?!
– изумился Канавец.

– Откуда?.. Еще до прихода в отряд на хуторе Чернобровкине меня схватили полицаи. Вот этот бандюга раздел меня догола и лупил шомполом, приняв за ковпаковского разведчика. А утром хотел расстрелять.

Кочемазов сорвал с плеча свой карабин, раздался выстрел.

– Собаке - собачья смерть!
– Кочемазов, сплюнув, добавил: - Офицера в сани!..

Быстро собрав оружие и боеприпасы, мы поспешили в Окоп.

"Сегодня нам чертовски везет!" - подумал я, невольно навалившись на могучее плечо Канавца, когда сани вскинуло на ухабе.

– Спасибо тебе, лейтенант, за бдительность. Вовремя ты заметил опасность!..
– похлопав меня по плечу, сказал он.
– А то ведь мы могли столкнуться с противником лбами.

– Спасибо разведчикам, а не мне! Я тут ни при чем.

– Как сказать!
– возразил капитан Кочемазов.
– У каждого своя роль в бою. И от того, кто первый обнаружит противника, зависит многое. Ведь и каратели тоже могли первыми обнаружить нас.

– Все могло быть, - ответил я, чувствуя себя неловко, так как главное сделали Гриша с Леней...

Место для ночлега нашего отряда комиссар Канавец выбрал подходящее, словно по заказу. Вообще, следуя примеру Руднева, Федор Ермолаевич, хоть и не был кадровым военным, старался вникать во все, что составляло в целом боевую обстановку. Не зря же он проходил еще в тридцатые годы действительную службу в 7-й Краснознаменной кавалерийской дивизии, которая, кстати сказать, частенько тогда проводила учения в районе наших Митченок. Даже буденновский шлем Канавца сохранился с тех времен... Значит, учили тогда основательно.

Хутор Окоп был не велик - всего два десятка хат, обращенных задворками к лесу. И стоял хутор в стороне, почти в двух километрах от шоссе Глухов - Путивль.

Жители встретили нас как самых дорогих друзей. Ведь целый день здесь слышали доносившийся из Веселого грохот боя и без слов понимали, кто мы такие, в чем нуждаемся. Хозяйки растопили печи и принялись готовить ужин. Мужчины заводили лошадей во двор, задавали им корм.

Мы с начальником штаба сразу выставили охранение: отряд все еще оставался в зоне действия войск генерала Блаумана, в каких-нибудь шести километрах от села Веселое.

Затем решили допросить пленного офицера. Следуя рудневским правилам, мы старались воздействовать на сознание пленных: ведь некоторые, пусть тогда еще не многие из них, могли не поддаться отраве нацистской пропаганды. Внешностью этот мадьяр смахивал на цыгана: волосы - черные с синим отливом, лицо - смуглое.

Промучились мы с ним часа полтора, так как никто из нас не знал венгерского языка. Мы только и поняли из офицерского удостоверения, что он лейтенант венгерской армии и какой-то комендант.

– Да ну его!..
– махнул рукой Кочемазов.
– Где мы тут переводчика возьмем? Вот найдем своих, и в штабе соединения его допросят.
– И добавил: - В общем, лейтенант, отведи его в караульное помещение!

Оно находилось через два дома. В одной комнате этого помещения ночевала хозяйка-солдатка, муж ее сейчас был где-то на фронте. В другой комнате, поменьше, грелись караульные. Там все время горела керосиновая лампа.

Войдя в эту комнату, лейтенант устало сел на край лавки. Он не был похож на тех пленных фашистов, которые пьяными голосами орали, что Москва взята фюрером, а потом, вымаливая себе жизнь, падали на колени.

Отдав вполголоса необходимые распоряжения, решил все же поговорить с этим пленным еще. Правда, задавать вопросы было не так-то просто: я был не очень силен в немецком языке. Одно дело - читать книжку на немецком или хотя бы приказ, захваченный у врага, и совсем другое дело - строить самому целые фразы.

"Надо хоть обыскать пленного как следует. Ведь я не видал, как его обыскивали разведчики. Да и брали-то его в темноте, в спешке!.." - подумал я.

Шагнув к нему, попросил снять шубу, потом френч. В одном кармане оказался складной нож-финка.

Находка моя как будто не смутила пленного лейтенанта. Может быть, он еще не думал о побеге или отлично владел собой. Но таким ножом пленный мог бы одним ударом убить конвоира и уйти, как это пытался сделать обер-полицай, взятый ковпаковцами в плен, незадолго до моего прихода в отряд.

Еще у пленного оказалась записная книжка. Первые ее листки уже были густо исписаны прямым почерком, по-немецки. Полистав ее возле лампы, я сразу понял: дневник!.. Оказалось он (как многие его соотечественники, со времен Австро-Венгрии) знал немецкий не хуже венгерского.