Мы сидели еще часа два, потом гости стали потихоньку расходиться. Первыми уехали Махров и Люба. У них одни оставались дети, и надо было срочно ехать домой, иначе те или что-нибудь подожгут, или затопят (со слов Махрова).

Потом ушли Раневская и Уланова. Раневскую вызвался проводить Богословский, который тоже попрощался и напоследок буквально потребовал выделить день и вместе с ним заняться оформлением «моих» песен. Потому что такое чудо не должно пропасть зря.

Остались только Высоцкий и Золотухин, изрядно поддавшие, но державшиеся прямо, даже нарочито прямо. С ними остался сидеть я – Ольга устала и по причине позднего времени отправилась спать. Я ее сам отправил, мне сидеть посреди ночи не привыкать, а она без сна никак не может долго терпеть.

Мы сидели и разговаривали, и я все ждал, когда же Высоцкий и Золотухин спросят главное, ради чего они остались. И я знал, что это за главное, большого ума для того не требовалось.

– Миш… – начал Золотухин – наверно, это глупо…но нам сказали, что ты можешь предсказывать будущее. Чушь, конечно, но было бы все-таки интересно от тебя услышать…что нас ждет? Меня и Володю! Можешь нам сказать?

– Могу. Но хотите ли вы это знать? Достаточно ли вы сильны, чтобы услышать правду?

Я был слегка пьян. Только слегка, но…в связи с этим находился сейчас в эдаком бесшабашно-яростном настроении, когда не выбирают выражений и когда правда-матка просто-таки лезет из твоего рта. Фонтанирует, понимаешь ли!

– Конечно! – с долей надменности ответил Высоцкий – ты сомневаешься в нашей мужественности? Мы мужчины! Ты считаешь нас слабыми?

– Володя…представь, что я скажу тебе дату твоей смерти. Как ты будешь после этого жить? Считая дни, годы, месяцы! Ты сможешь вынести эту муку? Я никогда никому не говорю точной даты. Мне жаль людей.

– Да ты просто дуришь людей! – фыркнул Высоцкий – ну вот скажи, ведь дуришь! Разыгрываешь! Ну не верю я в эту чушь, не верю! Давай уж, ври!

– Ври, говоришь? Ну, держись! Только потом не бросайся на меня с кулаками. Во-первых, ты сам этого хотел. Во-вторых, ты со мной не сладишь. Помни, что я Мохаммеда Али завалил, а уж тебя..хе хе… Ладно, не хмурься. И слушай.

Я замолчал, посмотрел в напряженные лица собеседников. Глаза их блестели лихорадочным огнем. Ну да – алкоголь. Да – любопытство, всяк человек, касаясь чего-то странного, непознанного жаждет услышать некое откровение. Все мы подсознательно верим в чудеса. А если не верим – все равно их жаждем, прекрасно понимая, что чудес не бывает. И вот – перед ними сидит настоящий провидец, который откроет их судьбу. Это ли не повод возбудиться сверх меры?

– Ты запойный алкоголик, Володя – рубанул я с плеча, и увидел, как расширились глаза Высоцкого – И ты это прекрасно знаешь. Жить тебе осталось восемь лет. Последние три года будут мучительными и страшными. В семьдесят шестом году какая-то сволочь посоветует тебе выйти из запоя с помощью хорошего укола. И ты согласишься. А это будет наркотик. И это будет дорога вниз. Ты будешь колоть укол после каждого спектакля, и в конце концов превратишься в насквозь больную развалину, с больной печенью, почками, сердцем, всеми органами. Умрешь ты двадцать пятого июля восьмидесятого года, во время Московской олимпиады.

Я замер в звенящей тишине, и решившись, начал читать стихотворение.

У памятника

Января двадцать пятого

Здесь толпится народ.

Тащат кони распятого,

А распятый поет.

Ни толпа благодарная,

Ни цветы – ни к чему:

Только дека гитарная

Служит нимбом ему.

Так заведено издавна,

И который уж год

Он на лентах, не изданный,

Не сдаваясь, живет.

А на кладбище встретятся

И кликуша, и тать,

Чтоб к певцу присоседиться,

Ведь ему – не прогнать.

Каждый ищет угодного…

Но когда тяжело,

Из плеча несвободного

Прорастает крыло.

Не Хлопуша, не Гамлет здесь,

Кем мы знали его,

А похож он до крайности

На себя самого.

С обнаженными нервами

Он, представший на Суд…

Кони вожжи повырвали

И несут… И несут…

Рука Высоцкого протянулась к столу, взяла бутылку с недопитым виски, будто сама по себе, и…остановилась. Отдернулась, как обожглась. Высоцкий прокашлялся, и хриплым, каким-то искаженным голосом спросил:

– Будут помнить?

– Будут. Живые цветы на могиле – круглый год – ответил я грустно, будто говорил сейчас со смертельно больнм человеком. Впрочем – а разве он не был смертельно болен?

– Тогда может я все-таки не зря жил? – губы Высоцкого дергались, будто он старался не зарычать, не сорваться в крик.