Жена, вставая на сторону кузена, уверяла, что у «Петра» – Мари называла Вертягина русским именем, тем самым подчеркивая, что по одной этой причине он заслуживает какого-то особого отношения к себе, – наступили трудные времена. Он будто бы не мог справиться с депрессией, с которой мучительно и втайне ото всех боролся после смерти отца. Депрессия будто бы усугублялась неприятностями на работе. Где-то в Африке пропал его друг и компаньон, отправившийся в командировку…

Пока выяснялось, кто куда пропал, пропал и нерадивый отпрыск. Николя привел свою угрозу в исполнение, умотал в США. С этого дня Брэйзиеры больше не знали ни дня покоя. Сын поселился в Нью-Йорке, гонял на машине через всю Америку, собирался «переселяться» то в Калифорнию, то в Майами и попросту извел своими приключениями: то долги, то очередная девушка, то дорожные правонарушения, однако о возвращении во Францию отказывался и думать.

Неприятности, постигшие Николя, собственно, и были главной причиной, побудившей Брэйзиера дозваниваться Вертягину в дни своей парижской побывки, хотя по телефону он не сказал об этом однозначно ясно – не хотел настраивать против себя. Брэйзиер был уверен, что Вертягин может «удружить» им с женой своими нью-йоркскими связями. Шурину ничего не стоило обратиться к адвокату Лоренсу, корреспонденту его конторы в США. Брэйзиер давно считал, что Лоренс идеальный кандидат на роль негласного попечителя над сыном. Под предлогом передачи денег – блудный сын постоянно нуждался – Лоренс мог бы с Николя общаться и таким образом держать их с женой в курсе происходящего. Он попросту мог бы присматривать за развитием событий. И непутевая жизнь неслуха была бы как на ладони. К этому и сводились ожидания Брэйзиера. Впрочем, он и сам не знал, чего хочет ото всех добиться. Элементарного сочувствия, участия…

Жена считала, что он «допек своей опекой» не только детей. Теперь перепадало даже знакомым. Обращение к Вертягину за непонятными услугами отдавало бесцеремонностью. Так ей казалось. Как будто Вертягину больше нечем заниматься! Ведь с тем же успехом Брэйзиер мог воспользоваться собственными связями. Когда речь заходила о каких-нибудь торговых комбинациях, попахивающих долларовыми прибылями, он прекрасно обходился без посторонней помощи. Что мешало Брэйзиерам обратиться к Лоренсу напрямую? Ведь Мари поддерживала с ним личные отношения еще со времен его парижской молодости, с тех пор, когда вместе с Петром оба они учились на одном юридическом факультете. Лоренс почти ежегодно проводил отпуск во Франции. На пару дней они с женой всегда останавливались в Тулоне. Мари считала, что муж должен съездить к сыну сам, если уж действительно думает, что не должен сидеть сложа руки…

В начале осени о такой поездке не могло быть и речи. Затеянные новшества и отчасти этим вызванная неопределенность в заказах на первый квартал, запуск нового дела в Люксембурге, что требовало не только переоснащения производственной лаборатории в Тулоне, но и продажи убыточной плантации жасмина под Грассом, да и само производство, после недавнего увольнения прежнего управляющего требующее присмотра, – до конца года Брэйзиер и помышлять не мог ни о какой поездке в Америку. В чем-то была права и жена, утверждавшая, что поездка в Нью-Йорк вряд ли что-нибудь изменит кардинальным образом. Опасаясь еще и ссоры с сыном, Брэйзиер склонялся к мерам менее радикальным, но более долгосрочным. Разум брал верх волей-неволей…

Кроме возможности обратиться к Лоренсу за помощью, Брэйзиер собирался обсудить с шурином и другой вопрос. После Люксембурга он нуждался в срочной консультации. В коммерческом праве стран Бенилюкса – оно везде более-менее одинаковое – Вертягин разбирался не хуже компаньонов. Однако практический опыт в таких вопросах полезнее, чем все теории. Поэтому Брэйзиер рассчитывал получить консультацию у одного из сотрудников его кабинета, который однажды уже выручал его в аналогичной ситуации.

Накинув на плечи свитер, Петр вынес поднос с кофейником на террасу и сел завтракать на улице. Наблюдая за переменчивым с утра и низким небосклоном, он не переставал тешить себя надеждой, что облачность и серость не продержатся всё воскресенье, но уже понимал, что ожидания могут не оправдаться.

С раннего утра на улице стояла сырость. Воздух наполняли затхлые миазмы, приносимые из-за поля. Ночной туман продолжал застилать луга. У нижней ограды остатки белой мути лохмотьями висели над газонами. А дальше, в поле всё было затянуто и вовсе непроглядной бледно-фиолетовой мглой…

С вечера он планировал провести утро в Париже. Густав Калленборн наметил у себя дома завтрак, на который пригласил сотрудника мюнхенской адвокатской конторы, находившегося проездом в Париже. После встречи у Калленборна Петр думал заехать в гостиницу на рю Дофин, чтобы забрать Брэйзиера к себе. Но план, как всегда, изменилась в последний момент. В начале десятого Калленборн позвонил в Гарн и завтрак отменил: накануне вечером немецкий «коллега» внезапно отбыл в Мюнхен. Ехать в город было незачем. Петр позвонил Брэйзиеру и попросил его добираться в Гарн своим ходом…

После одиннадцати над холмами всё же просветлело. Стена тумана вдруг расступилась. Справа над полями высокой волной, словно наплывающее цунами, вырос черно-фиолетовый лесной склон. Над самой кромкой горизонта сразу забрезжило. И в следующий миг весь небосвод засветился от бледного стеаринового зарева. Газоны, розарий и особенно кусты по правой стороне блекло переливались. Переполненный влагой и всё еще неподвижный, неживой воздух слегка дрожал от серебряного блеска.

Около двенадцати Петр всё еще просматривал на террасе газеты, когда из-за дома донесся стук уличной калитки. Брэйзиер прикатил на полчаса раньше?