– А тебе нравилось грубить?

– Да. Она всегда была мне противна. Называла маму потаскухой, хотя та давно умерла, а меня крысой или грязной свиньёй. Часто говорила Густаву, что он подохнет так же, как и отец. Любила только своего сыночка, противного прыщавого труса. – Ида поморщилась.

– Ты желала ей смерти?

– Иногда.

– Это всё?

– Нет. Я… выбросила мамин подарок. – Девочка опустила взгляд в пол, чувствуя удушающее сожаление. Она смотрела на свои старые туфли и поцарапанные ноги. Пальцы как будто бы до сих пор немели от ледяной воды и чувствовали влагу.

– Какой?

– Куклу. Единственное, что хранило память о ней и грело душу холодными вечерами.

Мужчина продолжал писать.

– Я убила брата.

При последней фразе он остановился и внимательно посмотрел на замарашку. Та тоже подняла взгляд, уверенно кричащий: «Я не лгу».

– Действительно?

Ида кивнула. Тело её напряглось. «Почему он так смотрит? Знает, что я солгала? Откуда ему знать? Он видел, как Густав вышел из реки? Но это ведь… невозможно. Поезд прибыл только утром». Мужчина опустил голову и записал фразу.

– Расскажи подробнее. Что ты сделала? Что чувствовала?

– Я… сначала сомневалась, но потом поняла, что убийство необходимо. Меня мучило чувство незавершённости, потому что условие заключалось в избавлении от всего того, что люблю, а для меня не было никого дороже Густава. Мой брат доверял мне, никогда бы не догадался о моём намерении. Я отвела его к Лан. Предложила поиграть в камешки. Мы раньше часто этим занимались. Вынудила его войти в воду, затем повалила и начала топить. – Девочка закусила губу, воскрешая в памяти минувший день. «Что с ним стало? Рассказал ли он всё тётке?»

– Что было дальше? – спросил мужчина, приглаживая усы.

– Он сопротивлялся. Бил по рукам и ногам, но я его держала. – Ида приподняла руки, демонстрируя синяки на тощих запястьях. – В какой-то момент он просто ослаб, но я сразу не отпустила. Выждала ещё, чтобы наверняка, а затем оставила тело в реке и убежала. Даже если бы его быстро нашли, меня бы не заподозрили. Всё-таки он был мне дорог.

– Ты говоришь почти спокойно о том, что убила дорогого человека. Это не кажется тебе зверством?

– Это то, что было неизбежно. Так даже лучше. Не я, так это место убило бы его. Здесь, на отшибе, смерть считается избавлением.

Воцарилось молчание. Мужчина, нахмурившись, обдумывал то, что услышал. Ида наблюдала за ним, пытаясь по выражению лица определить мысли и эмоции, бурлящие в теле. «Поверил или нет? А если нет? Если ему известна правда? Что он сделает со мной? Столкнёт с несущейся машины?»

Мужчина открыл чистый лист.

– Что ты теперь чувствуешь?

– Боль. Нос ломит и спину. Страх. Я не знаю, чего ожидать. А ещё голод. Но это ведь скоро закончится, да? Вы говорили, что в другом мире мне не придётся голодать.

Мужчина сделал последнюю запись, затем захлопнул блокнот, облизнул нижнюю губу и кивнул.

– Это правда. Как минимум с последним я могу тебе помочь. Голодать ты больше не будешь.

Граф Вергский слыл педантом. Он просыпался с мыслью, что грядущий день будет идеальным, и засыпал, думая то же про ночь. В его имении царила чистота: прислуга вымывала каждый угол, – а если граф вдруг обнаруживал грязь, любой мог оказаться избитым, обруганным и наказанным. Повара на кухне тоже знали своё дело: каждое утро закупали только свежие продукты, из которых потом творили шедевры кулинарии, и с трепетом замирали каждый раз, когда мужчина садился за стол, боясь его гневных ругательств, однако зачастую не слышали их. Граф любил скрещивать пальцы и награждать их поцелуями после трапезы в знак похвалы. Он широко улыбался, когда был доволен, и сурово поджимал губы, будучи в гневе. Рубашки и фраки менял почти каждый день, потому их было немерено. Он также любил помпезность. Устраивал пышные приёмы часто и со вкусом: приглашал оркестр, всю знакомую интеллигенцию, закупал лучшие вина, которые мог найти. Сам оставался ещё молод, свеж, симпатичен на лицо. Никогда не носил бороды, считая это неопрятностью, но при всех своих достоинствах оставался одинок. Барышни вели себя с ним любезно, но никогда не оказывали особых знаков внимания, да и сам граф зачастую довольствовался лишь всеобщим признанием. Изредка в его голову закрадывалась мысль, что неплохо бы разделить с кем-то чувства, мысли, да и жизнь, но затем он просыпался и понимал, что в целом его всё устраивает.

– Если бы мы жили лет двести назад, я бы назвал его шутом. – Седовласый мужчина с вытянутым грубоватым лицом отхлебнул шампанского из фужера и пробежался взглядом по залу, где уже собрались гости: танцевали, смеялись, вели беседы. Кокетливо хихикали девушки, стреляя взглядами по кавалерам, шептались о чём-то и как бы невзначай поправляли прядь, ленточку или рюшку. Более серьёзные разговоры вели мужчины и замужние дамы, обсуждая политику, семейную жизнь, работу, и все непременно были чем-то увлечены.

– Ну что вы, дядя, – возразила Лисбет, – он человек нравственных убеждений, просвещён, аккуратен, любезен.

– Игра на публику. – Мужчина поправил выпирающее жабо и махнул рукой около лица. – Жарко.

– Может, выйдете в сад, подышите воздухом?

– Тебе лишь бы избавиться от надоедливого старикашки.

– Вовсе нет. – Лисбет смущённо опустила взгляд. Пальцы её играючи поддели голубую ленту, пришитую к платью. – Я о вас беспокоюсь.

– Стоит мне отойти, и на лакомый кусочек слетятся коршуны, – сквозь зубы процедил мужчина. – Ты только посмотри на них, вон, заговаривают зубы молоденьким барышням. Хочешь быть на их месте? Так не терпится, чтобы твою юную голову наполнили ненужным хламом, и тогда ты, почувствовав себя окрылённой, бросишься в объятия тому, кто лучше льстит?