— Земельный же вопрос — наиглавнейший из всех на земле.

— Кто его знает. Не слыхал! Вроде не похоже, — чтоб отвязаться поскорее от бородача ответил Сиверцев, пожал плечами и огрел коня плеткой. — Недосуг нам прохлаждаться. К атаману надо, — уже на ходу крикнул он бородачу.

К обеду добрались наконец до Кульджи — небольшого полууйгурского, полукитайского городишки, а вернее кишлака, притаившегося среди разлива трав на перекрестке пучка степных трактов. И убегали эти тракты от Кульджи в разные стороны. Одни широко и спокойно, как реки, текли к утопавшим в дымке горам, другие извивались по полям ременными опоясками. А поля с остистой пшеницей были такие же, как и на той стороне, за хребтом. Так же шмыгали в их бороздах куропатки, слоилась зеленоватая вика и вспыхивали под лучами солнца, клоня к нему головы, подсолнухи, резали глаза своим вишневым ядреным цветом полосы под гречихой. Это невдалеке, за Кульджой, прижилось русское хлебопашеское село.

В самой Кульдже размолотая, как мука, пыль на дорогах. Запыленные избы, батареи на окраинах, палатки. Во дворах всюду коновязи из слег. К ним привязаны то под казачьими, то под кавалерийскими седлами кони. У кавалерийских коротко отхвачены почти до репиц хвосты. Даже не хвосты, а скорее метелки.

Откуда-то из дальнего двора тянулся затейливыми завитушками кизячный дымок и тянулась песня. Нехитрая казачья песня с грустинкой о доме, родной сторонушке и дивчине.

Лилась песня, брала за душу.

Послушали ее немного. Махмут даже шапку снял, чтобы не мешала. Потом завернули к харчевне. У коновязи привязали с краю коней, оставив возле них Тельтая, и толкнулись в полуоткрытую скрипучую дверь.

Вошли по одному. Огляделись. Харчевня была полна народу. Мест за столиками всем не хватало. Поэтому некоторые из посетителей устроились прямо на полу в проходах. Куда ни кинуть взгляд, — всюду распаренные, лоснящиеся от духоты и выпитой ханжи физиономии.

В одном из углов пятеро казаков резались в карты. Проигравшего поочередно лупили колодой по носу, и каждый сыгранный кон запивали ханжой. Разливал ее казак с лычками на погонах. Разливал аккуратно, отставив деликатно мизинец. На нем поблескивал массивный перстень. Его казак в позапрошлом месяце выменял за «Смит-Вессон» у какого-то длинноногого рыжеватого парня, тот еще назвался Митькой. Револьвер был так себе, дерьмо, пока из него выпалишь, он осечками замучает. У этого Митьки, между прочим, еще одно кольцо точь-в-точь такое же нашлось, и он его напялил тут же.

За невысоким, уставленным бутылками и чайниками прилавком стоял духанщик с отвислыми, как у бульдога, щеками.

Шум, гам, крики круто перемешались с чадом и запахами чеснока, лука, горелого мяса. Казалось, это они раскачивали входную дверь, заставляя ее жалобно поскрипывать.

Окинув беглым взглядом помещение, Махмут убедился, что в харчевне на появление трех новых человек никто никакого внимания не обратил, и двинулся к стойке.

Саттар с Сиверцевым устроились возле окошка, откуда была видна коновязь и стоящее на другой стороне площади здание штаба.

— Амансызба, Муста-ага! — тихо приветствовал Махмут духанщика.

— Аман, аман, — также осторожно ответил духанщик, вглядываясь в Махмута. — Ты кто будешь, сынок?

— Не узнаешь, Мусеке?

— Глаза плохо видят, сынок. Напомни, забыл.

— Может, и про долг тоже забыли. А я привез его, — еще тише, почти шепотом объявил Махмут.

— Ой-бой, дорогой! Как можно про долг забывать, — заволновался духанщик и задвигал бровями. От напряжения у него на лбу выступила испарина. — Маке, ты! — обрадованно шепнул он. — Как ты давно не был, ой-бой! Я горевал шибко, думал, ты пропал и долг пропал. Думал, разорил ты меня. А ты долг привез. Ай, какой добрый джигит Маке, всем расскажу про тебя. Сколько ты мне должен? — воспаленные, слезящиеся глаза духанщика ощупали Махмута.

— Не знаю, — уклонился от ответа Махмут, скрыв улыбку в наклоне головы. — Мы зарубки делали тогда, — и показал глазами на дверь, ведущую в помещение позади прилавка.

— Пойдем, Маке.

Они протиснулись в маленький полутемный чулан.

— Которые твои зарубки?

— Эти, — показал Махмут.

Духанщик дотронулся пальцем до нацарапанных гвоздем черточек на дверной колоде, прищурился, помял рукой жиденькую бородку, пожевал губами и назвал сумму долга.

Кивнув в знак согласия, Махмут полез за голенище сапога, но спохватился. Он хорошо знал характер духанщика.

— Посчитай, Мусеке, снова. Ты ошибся, — и Махмут назвал свою цифру. Не сделай он этого, навсегда бы потерял доверие в глазах Мусеке. Тот никогда не связывался с людьми, легко швыряющими деньгами, не знающими им цену. Таких он считал ненадежными.

— Ай, ай. Ты хитрый, Маке, — захихикал заискивающе духанщик. — Сказал, не знаю, а я немного ошибся. Лишних зарубок насчитал. Плохие глаза стали, совсем не видят.

Ходжамьяров стащил сапог, присев на какой-то ящик, и, вынув из портянки четыре золотых пятнадцатирублевки царской чеканки, положил на стол. Они тускло взблеснули. Зато ярко полыхнули жадным огоньком глаза духанщика. Он даже раскрыл рот, будто задохнулся. В следующее мгновение он смел золотые в ладонь и отвернулся. А когда через считанные секунды вновь повернулся к Махмуту, в руках у него ничего не было уже. На широком лице с раздвоенным на конце носом и глубокими глазницами блуждала довольная улыбка.

— Товар возишь? — спросил Мусеке.

— Вожу.

— Чего привез?

— Опий немного есть. Панты есть.

Духанщик ухватил Махмута за плечо, приблизил к нему вплотную лицо, бросил:

— Говори цену. Шибко опий надо. Очень шибко. Панты еще сильнее надо.

— Панты не продам, — отрицательно покачал головой Махмут. Огляделся, даже к двери шагнул, проверил, нет ли кого за ней, и доверительно пояснил: — Атаман Дутов просил панты. Велел прийти в штаб, когда один там будет. Сказал, хорошо заплатит.