– Это не платье. Таких платьев не бывает!

– А что же это, по-твоему?

Прозрачным лепестком подола махнула перед лицом девочки. Олеся отпрянула – обожгло кожу. И пламенеющей тканью, и жаром из-под…

– Это сорочка, вот что!

– Марина, конечно, в таких не ходит? – опять попыталась ужалить взглядом, да на этот раз не вышло. – А могла бы, тоже еще тридцатника нет! Но Марина, конечно, выше этого, куда там! Одна душа, и ничего, кроме души.

– Преобладание другого – ущербно.

– Да ну? Брось ты! Симпатичная же деваха, чего ты из себя уродину пытаешься сделать?

– О боже! – стоном попыталась заглушить ее пошлость. – Некрасивость для меня благо. Моя душа слишком ревнива: она бы не вынесла меня красавицей.

Какая-то нежданная мысль скользнула по выпуклому лобику – такому женскому…

– Ну-ка, стоп!

Из болтавшейся на плече сумки Дайна вдруг извлекла книгу. Невозможно! Она носит с собой книгу?! И в ту же секунду узнавание пригвоздило меня: абрис Святой Жанны на темной зелени суперобложки.

– Ты читаешь «Сводные тетради»? Быть не может! Ты читаешь Марину?!

– Ну-ка, – Дайна вонзила хищный ноготь в бумажную плоть, поделенную закладкой. – Я же вот только что… Так, так…

Палец ползет по странице. Я уже знаю, что она ищет.

– Да вот же! Ну, слово в слово! «Моя душа слишком ревнива: она не вынесла бы меня красавицей». Ты ее всю наизусть, что ли, знаешь? Мощно! И за свое выдаешь?

– Ты не смеешь!

– Нет? Почему? Ловить жуликов – это же как раз не преступление.

– Замолчи…

– Ты сжульничала и попалась. Как же это называется? – ее глупый лобик морщится. – Плагиат?

– Я и она… Ты не в состоянии понять этого.

Жалость в голосе Дайны оскорбительнее всех абсурдных обвинений.

– Бедная дурочка… Ну почему ты не начнешь жить своей жизнью? Маринка, ты же молодая, умная… временами… И никакая не уродина, не вбивай себе в голову! Челку эту жиденькую только убрать бы… Если у Цветаевой была челка, так ты уж себя и изуродовать готова?

– Даже отсвет такой жизни ярче любой из ваших…

– Да? Ты так считаешь? – зевнула, выдохнув невидимое пламя. – Ну, как хочешь… Нравится оставаться тенью – да ради Бога! По мне так это скука смертная.

Ее блуждающий взгляд наткнулся на снимок моего отца, стоявший за стеклом книжного шкафа. Разряд! Дайну всю передернуло.

– Ты сама сроду не жила, и ему не давала! Только и вбивала ему в голову, что я, мол, ему не пара, что я дура набитая, что со мной стыдно в люди выйти! Еще ляпну что-нибудь не то… А то, что я ему изменяла направо-налево, обязательно нужно было придумать? Это же для мужика – удар ниже пояса, неужели не понимаешь? А я только им и жила, между прочим. Ты ведь знала! Я дышала и то с ним в такт.

– Не только с ним…

– Только! Если тебе что-то мерещилось, так нечего было выдавать это за правду!

– Ты не умеешь выстраивать фразы.

– Сама знаю, что не умею… Ну и что? Это повод ненавидеть меня?

– О, да! Это достойный повод. Только при чем здесь ненависть? Она предполагает некую глубину в ненавидимом.

– Это тоже цитата?

– Олеся измельчает с тобой.

Разве она может это понять?

– Что-что? – теперь у нее морщится нос – уже презрительно. – Да со мной бедный ребенок хотя бы узнает, что такое радость! А ты ее просто-напросто засушишь, вот что! И будет тогда вместо живой бабочки какой-то экспонат для гербария.

– Проза Набокова – гербарий.

Дайна призналась без смущения:

– Не читала, – и с девичьей легкостью присела перед дочерью. – Олеська, давай-ка сматываться отсюда!

Ее смех под стать белым зубам. Здоровый, крепкий смех. Безжалостный ко всему, что чуть менее жизнерадостно.

В детском лице так неумно отвергшем все отцовское (мое!) вдруг окаменела каждая черточка.

– Я не пойду.

Олеся процедила это сквозь зубы. Побоялась разжать их, чтобы не заплакать?

– Что… Что ты сказала? – на цветущее лицо Дайны упала густая тень.

– Я с Мариной останусь.

– По… Господи, да почему?!

«Она спрашивает – почему? Боже мой, она, в самом деле, не понимает этого?»

Наклонив голову, Олеся застыла молодым бычком: когда рожки окрепнут, достанется нам обеим. Мне за то, что пускала Дайну в нашу жизнь… Что неловкого в том, чтобы не открыть дверь врагу? Но что-то внутри меня никогда не позволит избежать этой встречи.

Дайна поднялась, сделала назад шаг, отдавшийся в сердце разочарованием: «Так легко? Уже и сдалась?» Я опустила глаза. После победы стойте с опущенными глазами, или с поднятыми – и протянутой рукой. Протянуть ей руку? Нет. Принять право духовной пустоты на существование? Нет!