Он давно опустил руки, но я по-прежнему чувствовала их: тепло проникло насквозь.

– А, по-моему, я должен задержаться. Давайте просто пообщаемся! Это вас отвлечет.

– Мой любимый вид общения – потусторонний: сон.

Он даже не удивился:

– Почему-то я так и подумал, что живые люди, из плоти и крови, вас не особенно интересуют. Но сны ведь тоже бывают разные! Привяжется, например, кошмар какой-нибудь…

И этих Марининых слов он тоже не мог знать:

– Мне сон не снится, я его сню.

– Что-что делаете?

В этом мальчишеском, взахлеб, смехе было столько задора, что я охотно подхватила бы его, если б умела смеяться вместе с другими.

– Вы так странно разговариваете!

– Разговариваю? Я так думаю.

В этом не было неправды. Ее мысли всегда были моими собственными. Я читала ее строки и узнавала все свое. Мы веками были одним целым.

Митя признался:

– А с вами непросто. Но это как раз интересно! Редко удается поговорить с кем-то всерьез.

– А по-другому – зачем?

– Ну, не знаю! – он прошелся по комнате, словно вживаясь в нее. – Невозможно ведь промолчать всю жизнь! Да и скучно, согласитесь!

– Вам кажется, пустота может развеселить? Тогда вам к Дайне.

– Куда?

– Дайна – это имя. Ее имя.

Он кивнул в сторону входной двери:

– Вот этой дамочки? Дайна… Шикарно!

– Вам так кажется?

– Никогда не слышал такого имени. Где она родилась? Явно не русская.

– Интересоваться ее происхождением?! Увольте! Но вообще-то глупость не имеет национальности.

Замер возле разоренной кроватки, остановил на мне взгляд врача:

– Что это вы так вскипели? Она вообще кем вам приходится?

Я могла не ответить, и это не было бы невежливостью. В конце концов, я вызывала на дом врача, не исповедника. Почему он все еще здесь?

Пришлось произнести прямым текстом:

– Я хочу остаться одна.

– Если Дайна не вернет девочку, вы и без того останетесь одна.

Ничего неожиданного. Он был жесток со мной не более, чем все в этом мире. Кто-то должен принимать побои, раз так много желающих ударить.

– Медицинский цинизм?

– Горькая правда. Жажда одиночества – это, между прочим, тоже диагноз. Может, вы подсознательно хотели, чтобы Дайна совершила этот налет?

– Что?!

– Не бейте подоконник, он-то при чем? Вот так последний вызов у меня сегодня!

Его откровенно веселила вся эта ситуация. Чужая рана не болит, я всегда это знала. Что мне мешает выставить его за дверь? Место таких, как он и Дайна – за моей дверью.

– Вам не терпится меня выгнать?

Ах, какое пастушье простодушие в улыбке!

– Я всего лишь хочу остаться одна.

– Да-да-да! Это я уже слышал. Но меня вам хочется выгнать?

– Последнее слово слишком грубо. Не мой лексикон. Но, по сути…

Он неожиданно легко согласился:

– Ну, хорошо. Я завтра загляну, когда вы иглы втянете. Или вечерком? Хотите прогуляться вечером? Жара спадет… Я вам мороженое куплю.

– Вы – мне?! Не смешите, я в состоянии оплачивать счета. Да и зачем, если жары не будет?

– Просто для настроения!

– Человеческое самоощущение может зависеть от порции пломбира?

Опять тот же мальчишеский, слегка захлебывающийся смех:

– Нет! От эскимо. Неужели не любите? А я так с детства обожаю эскимо! А все, знаете почему? Его же у нас не продавали. Вы здесь выросли? Помните, как было? Завезут его раз в год, и очередь – на километр… Ну, вы бы хоть улыбнулись, что ли? – во взгляде проступила неподдельная обида. – Нельзя же вечно быть такой мрачной!

– Не вижу повода для веселья. И в тех очередях я никогда не стояла. Тратить время так бессмысленно? Увольте!

– А я стоял!

Кажется, Митя даже не жалел об этом. Пора поисков утраченного времени для него еще не наступила…

– А для траура у вас какой повод? Сами же говорите, что Дайна вернет ее завтра же!

Легкость, какая-то глубинная привычность с которой его губы произносят проклятое мною имя, во мне отзывается смертной тяжестью. Предал походя, еще не став другом… Я в тебе утрачиваю всех когда-либо и где-либо небывших.

– Вон у вас уже волосы седые появились, так себя замучили! Сколько вам? Тридцать один? Правда? Рано еще сединой-то покрываться!