и если свести с ума требуется пустяк,

то начеку ольха, вязы или дубы.

Чем мускулистей корни, тем осенью больше бздо,

если ты просто лист. Если ты, впрочем, он,

можно пылать и ночью, включив гнездо,

чтоб, не будя, пересчитать ворон.

Когда-нибудь всем, что видишь, растопят печь,

сделают карандаш или, Бог даст, кровать.

Но землю, в которую тоже придется лечь,

тем более -- одному, можно не целовать.

<1993>

– ----------------

Ответ на анкету

По возрасту я мог бы быть уже

в правительстве. Но мне не по душе

а) столбики их цифр, б) их интриги,

в) габардиновые их вериги.

При демократии, как и в когтях тирана,

разжав объятия, встают министры рано,

и отвратительней нет ничего спросонок,

чем папка пухлая и бантики тесемок.

И, в свой черед, невыносим ковер с узором

замысловатым и с его подзолом

из микрофончиков, с бесцветной пылью смешанных,

дающий сильные побеги мыслей бешеных.

Но нестерпимее всего филенка с плинтусом,

коричневость, прямоугольность с привкусом

образования; рельеф овса, пшеницы ли,

и очертания державы типа шницеля.

Нет, я не подхожу на пост министра.

Мне все надоедает слишком быстро.

Еще -- я часто забываю имя-отчество.

Наверно, отрочество мстит, его одрочество.

Когда ж о родине мне мысль приходит в голову,

я узнаю ее в лицо, тем паче -- голую:

лицо у ней -- мое, и мне не нравится.

Но нет правительства, чтоб с этим чувством справиться,

иль я -- не член его. Я мог сказать бы проще, но

во мне, наверно, что-то так испорчено,

что не починишь ни отверткой выборов,

ни грубым кодексом, ни просто выпоров.

Лишь те заслуживают званья гражданина,

кто не рассчитывает абсолютно ни на

кого -- от государства до наркотиков -

за исключением самих себя и ходиков,

кто с ними взапуски спешит, настырно тикая,

чтоб где -- естественная вещь, где -- дикая

сказать не смог бы, даже если поднатужится,

портрет начальника, оцепенев от ужаса.

<1993>

– ----------------

Памяти Н. Н.

Я позабыл тебя; но помню штукатурку

в подъезде, вздувшуюся щитовидку

труб отопленья вперемежку с сыпью

звонков с фамилиями типа "выпью"

или "убью", и псориаз асбеста

плюс эпидемию -- грибное место

электросчетчиков блокадной моды.

Ты умерла. Они остались. Годы

в волну бросаются княжною Стеньки.

Другие вывески, другие деньги,

другая поросль, иная падаль.

Что делать с прожитым теперь? И надо ль

вообще заботиться о содержаньи

недр гипоталамуса, т. е. ржаньи,

раскатов коего его герои

не разберут уже, так далеко от Трои.

Что посоветуешь? Развеселиться?

Взглянуть на облако? У них -- все лица

и в очертаниях -- жакет с подшитым

голландским кружевом. Но с парашютом

не спрыгнуть в прошлое, в послевоенный

пейзаж с трамваями, с открытой веной

реки, с двузначностью стиральных меток.

Одиннадцать квадратных метров

напротив взорванной десятилетки

в мозгу скукожились до нервной клетки,

включив то байковое одеяло

станка под лебедем, где ты давала

подростку в саржевых портках и в кепке.

Взглянуть на облако, где эти тряпки

везде разбросаны, как в том квадрате,

с одним заданием: глаз приучить к утрате?

Не стоит, милая. Что выживает, кроме

капризов климата? Другое время,

другие лацканы, замашки, догмы.

И я -- единственный теперь, кто мог бы

припомнить всю тебя в конце столетья

вне времени. Сиречь без платья,

на простыне. Но, вероятно, тело

сопротивляется, когда истлело,

воспоминаниям. Как жертва власти,

греху отказывающей в лучшей части

существования, тем паче -- в праве

на будущее. К вящей славе,

видать, архангелов, вострящих грифель: