времени, существует настолько, что едет в отпуск;

покуда поезд мычит, вагон зеленеет, зелень коровой бредит;

покуда время идет, а Семенов едет.

<1993>

– ----------------

x x x

Снаружи темнеет, верней -- синеет, точней -- чернеет.

Деревья в окне отменяет, диван комнеет.

Я выдохся за день, лампу включать не стану

и с мебелью в комнате вместе в потемки кану.

Пора признать за собой поверхность и, с ней, наклонность

к поверхности, оставить претензии на одушевленность;

хрустнуть суставами, вспомнить кору, коренья и,

смахнув с себя пыль, представить процесс горенья.

Вор, скрипя половицей, шаря вокруг как Шива,

охнет, наткнувшись на нечто твердое, от ушиба.

Но как защита от кражи, тем более -- разговора,

это лучше щеколды и крика "держите вора".

Темнеет, точней -- чернеет, вернее -- деревенеет,

переходя ту черту, за которой лицо дурнеет,

и на его развалинах, вприсядку и как попало,

неузнаваемость правит подобье бала.

В конце концов, темнота суть число волокон,

перестающих считаться с существованьем окон,

неспособных представить, насколько вещь окрепла

или ослепла от перспективы пепла

и в итоге -- темнеет, верней -- ровнеет, точней -- длиннеет.

Незрячесть крепчает, зерно крупнеет;

ваш зрачок расширяется, и, как бы в ответ на это,

в мозгу вовсю разгорается лампочка анти-света.

Так пропадают из виду; но настоящий финиш

не там, где кушетку вплотную к стене придвинешь,

но в ее многоногости за полночь, крупным планом

разрывающей ленточку с надписью "Геркуланум".

<1993>

– ----------------

Томасу Транстрёмеру

Вот я и снова под этим бесцветным небом,

заваленным перистым, рыхлым, единым хлебом

души. Немного накрапывает. Мышь-полевка

приветствует меня свистом. Прошло полвека.

Барвинок и валун, заросший густой щетиной

мха, не сдвинулись с места. И пахнет тиной

блеклый, в простую полоску, отрез Гомеров,

которому некуда деться из-за своих размеров.

Первым это заметили, скорее всего, деревья,

чья неподвижность тоже следствие недоверья

к птицам с их мельтешеньем и отражает строгость

взгляда на многорукость -- если не одноногость.

В здешнем бесстрастном, ровном, потустороннем свете

разница между рыбой, идущей в сети,

и мокнущей под дождем статуей алконавта

заметна только привыкшим к идее деленья на два.

И более двоеточье, чем частное от деленья

голоса на бессрочье, исчадье оледененья,

я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе

серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси.

<1993>

– ----------------

x x x

Ты не скажешь комару:

"Скоро я, как ты, умру".

С точки зренья комара,

человек не умира.

Вот откуда речь и прыть -

от уменья жизни скрыть

свой конец от тех, кто в ней

насекомого сильней,

в скучный звук, в жужжанье, суть

какового -- просто жуть,

а не жажда юшки из

мышц без опухоли и с,

либо -- глубже, в рудный пласт,

что к молчанию горазд:

всяк, кто сверху языком

внятно мелет -- насеком.

<1993>

– ----------------

Цветы

Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний,

придающие воздуху за стеклом помятый

вид, с воспаленным "А", выглядящим то гортанней,

то шепелявей, то просто выкрашенным помадой,

– - цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно,

то как блёклые губы, шепчущие "наверно".

Чем ближе тело к земле, тем ему интересней,

как сделаны эти вещи, где из потусторонней

ткани они осторожно выкроены без лезвий

– - чем бестелесней, тем, видно, одушевленней,

как вариант лица, свободного от гримасы

искренности, или звезды, отделавшейся от массы.

Они стоят перед нами выходцами оттуда,

где нет ничего, опричь возможности воплотиться