– Да, – удивленно призналась я, – мне это тоже известно. Когда я работаю одна, и неразговорчивый покупатель шебуршится у книжных полок… Я никому не говорила об этом.

Довольно кивнув, старик предположил:

– Может, и тот человек получает подобную радость от своих пчел. Вы ведь подразумевали какого-то конкретного пчеловода? И потом, не забывайте, пасека приносит неплохой доход.

– Он не похож на богатого человека.

– А как должен выглядеть богатый человек? Есть ли какой-то стандарт? Малиновый пиджак и золотая цепь на шее – это признак не достатка, а неразвитого интеллекта.

– Интеллект с богатством редко пересекаются…

– Не надо утрировать, – добродушно протянул Василий Матвеевич. – И среди состоятельных людей попадаются умные. Мне, правда, не приходилось встречать…

– Откуда же такая уверенность?

– В любом правиле должны быть исключения.

Прервав наш разговор, вошли две девочки из пятиэтажки через дорогу. Они часто забегали поменять наклейки для альбомов. Сердце одной из них было отдано диснеевской Русалочке, а та, что помладше, предпочитала Барби.

– А черепашки-ниндзя у вас есть? – Спросила старшая и торопливо пояснила: – Это для брата.

– Боже мой, ниндзя-черепашки! – Протяжно вздохнул Василий Матвеевич, когда девочки ушли. – Куда мы катимся? Страшно поверить, что наши дети мечтают приобрести американское ожирение мозга.

– Вы не любите Америку?

Признаться, это не удивило меня.

– А за что ее любить? За тупое самодовольство? За умение шулерски передергивать вечные ценности? Из вспомогательного средства существования деньги превратились в мечту целой нации. Подумать только – в мечту! Можно подумать, Господь старался ради того, чтобы его создания мечтали продать душу бумажному дьяволу.

– Вы говорите, как мой брат. Он слышать не может об Америке.

– В самом деле? А сколько лет вашему брату?

– Двадцать восемь.

Он с наслаждением повторил:

– Двадцать восемь. Значит, еще не все потеряно для России!

Когда старик ушел, бодро постукивая палкой, Мария Геннадьевна осмелилась выглянуть из подсобки. «Заумных» покупателей она всегда предоставляла мне.

– Не пойму, чего он разбухтелся, – настороженно поглядывая в окно, шепнула она. – Вчера ведь сам купил такой альбом с наклейками для внука. Ишь, Америка ему не угодила.

День все тянулся и тянулся. В застекленной верхней части двери то и дело возникали головы новых покупателей, но ни у кого из них не было светлых, как облака волос. Я дергалась на каждый скрип и злилась на себя.

«По меньшей мере, это глупо, – рассуждала я, оформляя в букинистический отдел шеститомник Паустовского, который уже решила припрятать до отцовского дня рождения. – Этот пасечник не сказал ничего особо умного и, тем более, ничем не выразил своего расположения. Скорее всего, он вышел отсюда и забыл, как я выгляжу. Если вообще заметил… Так в чем же дело? Почему я не позволила убить пчелу, что третий час ползает по окну? Глупо, глупо… Такие, как я не поражают воображение заезжих пчеловодов».

– У вас есть Мериме? – Девушка сделала ударение на второй слог.

Сдавший Паустовского взглянул на нее с возмущением и безжалостно поправил. Лицо девушки пошло пятнами, и пока она не убежала, я бросила бумаги и повела ее к отделу зарубежной литературы.

– Я никогда не слышала, как произносится его имя, – прошептали дергающиеся губы. – Только читала. На обложке ведь нет ударения!

Я попыталась отвлечь ее:

– Вам нравятся его новеллы?

Она и впрямь ожила, точно великий француз неслышно дохнул ароматом бессмертия.

– Очень! – Она загадочно улыбнулась, и ресницы ее задрожали.

Мне была понятна затуманившая эти глаза романтическая отрешенность. Было одно лето, когда я также погрузилась в Мериме и ни почем не желала выбираться. Мне тогда исполнилось тринадцать, и я впервые познала радость безделья и свободы. Маму за два месяца до третьих родов положили в больницу – ее возраст внушал врачам опасения. Брата на три сезона отправили в лагерь, отец пропадал на работе… Можно было кружиться у немецкого трюмо, переглядываясь с Хемингуэем, и валяться на ковре, еще не вытертом множеством ног. Можно было часами читать, не опасаясь, что кто-нибудь прервет на самом интересном, и жевать в сухомятку. В то лето я, бесстрашная Кармен, впервые поцеловалась с мальчиком, и даже нашла в себе силы не вскрикнуть от ужаса перед жадным, влажным, затягивающим… Что это было? От гордости за себя и от щекочущего сознания собственной порочности, я не могла уснуть и с состраданием слушала тяжелое, громкое дыхание отца, спавшего в соседней комнате. Ему не из-за чего было мучиться бессонницей. Губы у меня распухли и посинели, но отец не обратил на это внимания. И все же, на всякий случай, я намазала их маминой вишневой помадой.

Вечером мы опять должны были встретиться с тем мальчиком, и его невидимое присутствие отвлекало от чтения, заставало врасплох короткими, тревожными спазмами. Все лето мы целовались с ним, а осенью все скукожилось и высохло само собой, и ни один из нас не доискивался причины. Но я до сих пор помнила, каковы на ощупь его кудрявые волосы.

Я смотрела на покупательницу с невольным сочувствием, и ей, видно, стало неуютно под моим взглядом.

– Спасибо, – произнесла она с нажимом и отвернулась к стеллажу. Ее крепкие плечики вызывающе топорщились.