– Ей еще семьдесят девять, – поправила мама и произнесла с чувством: – Надеюсь, я не доживу до таких лет.

Аркадий немедленно откликнулся:

– Я тоже надеюсь.

Мама в замешательстве заморгала и спросила шепотом:

– Это он обо мне или о себе?

– Конечно, о себе.

– Разве в его возрасте можно говорить такие вещи?

Уловить ее логику мне порой было не под силу.

– Ты бы вышла к нему, – шепнула я ей на ухо.

Она дернула головой и быстро потерла мочку, как будто я укусила ее. Серег мама никогда не носила, и ее мочки сохранили младенческую пухлость. Ее ненависть к «украшательству» обескураживала. Но при всей приверженности к естеству, слово «секс» мама ухитрялась окрасить голосом в столь мрачные тона, что спрашивать об ее отношении к этой стороне жизни было уже ни к чему. Аркадий считал, что когда спишь на раскладном скрипучем диванчике в проходной комнате, других красок разглядеть невозможно. Даже у телевизора мама отворачивалась, если героям приходила в голову нелепая мысль поцеловаться у всех на виду. Всего несколько лет назад она заставляла отворачиваться и меня.

Все-таки мне удалось вытолкать маму из кухни. Я была уверена, что Аркадий покорно стоит посреди комнаты и ожидает положенной порции презрения. Что бы он там не выкрикивал, как бы не хорохорился, уйти он не посмеет. Я ошиблась самую малость: брат перебрался к окну и отстукивал ногтем рваный ритм по Таниной чашке. Солнце добродушно путалось у него в волосах, призывая сжалиться и не казнить эту глупую головушку. Мама глядела на него сурово, поджав губы и выпятив острый, с ямочкой, подбородок. В выражении ее лица проступало сейчас нечто иезуитское. Казалось, она готова была вытянуть из сына душу раскаленными щипцами, лишь бы вместе с ней высыпались и слова прощения.

– Ты извини… мам, – наконец выдавил Аркадий и умоляюще посмотрел на меня.

– А ты можешь обещать, что это больше не повториться? – Ледяным тоном произнесла мама.

Для нее мысль изреченная являлась не ложью, а закрепленным голосом символом, который, лишь прозвучав в пространстве, обретал силу.

– Конечно, мама, – поспешил заверить Аркадий. – Это больше никогда не повторится.

На него жалко было смотреть, но мама не унималась.

– Ты вел себя, как последний подонок. Не думала, что у меня вырастет такой сын.

– Я тоже не думал, мам.

– Я честно отработала двадцать шесть лет, воспитывая чужих детей.

– Я знаю.

– Из моих детсадовцев вышли прекрасные люди, а собственный сын…

– Мама, мне пора идти, – прервала я. – Ты не сделаешь мне кофе?

– Конечно, сделаю, – ответила она, не меняя тона. – Я-то для вас что угодно сделаю…

В нашем Тополином переулке всего четыре двухэтажных дома: три вдоль дороги, отходящей от шоссе, и один – напротив. Маленькие коробушки, созданные скудным воображением примитивиста. Задумывались они еще с печным отоплением, и я до сих пор помню, как маленьким совочком загребала угольные крошки и кормила неказистую прожорливую печку.

Потом печи заменили холодными газовыми плитами, похожими на безрадостные панельные дома. Газ привозили в баллонах – огромных, красных. Их втаскивали в квартиру громко топающие мужики и уносили опустошенные, но упорно хранившие едкий дух оболочки. Баллоны имели обыкновение истощаться внезапно, каждый раз заставая нас врасплох, и мы не успевали заказать новую порцию сжиженной отравы. Решив перехитрить, мама стала заказывать очередной баллон заранее, когда, как ей казалось, у голубого пламени становился истощенный вид. Но мы вновь оказались в проигрыше: теперь увозимые баллоны еще злорадно побулькивали остатками газа. Мама была вне себя. В определенном смысле она могла считаться инвалидом от рождения – у нее начисто отсутствовало чувство юмора. Сказать наследственное ли это увечье или же родовая травма довольно трудно: ее родители погибли при взрыве в шахте еще до моего рождения. Наверное, поэтому у мамы были столь сложные отношения с газом…

Я сказала, что в нашем переулке всего четыре дома, но это не совсем верно. Существует еще и пятый, тоже двухэтажный, но совершенно другой планировки: с обтекаемыми арками; крошечными балкончиками, украшенными похожими на кегли балясинами; высокими потолками и просторными кухнями. Такого типа дома в отличие от наших назывались «сталинскими», и в этом названии прочитывалось не столько указание на время постройки, сколько предпочтение народом одного лидера другому. Этот дом стоял особняком, отгородившись грядой старых тополей. Почему-то никто из нас не был знаком ни с кем из его обитателей, словно, скрытая деревьями, между нами пролегла глубокая, как ров, непримиримая классовая вражда. Соседским мальчишкам, а в прошлом и нам самим, было безнаказанно сладко запустить камнем в облюбованное окно «сталинского» дома, заранее зная, что родители, может, и пожурят за проделку, но самом-то деле тихо возрадуются и тайком шепнут соседям: «А мой-то… Опять у дармоедов стекло высадил». Почему – у дармоедов, никто и не задумывался.

Моя память еще хранит неудержимый звон разбитого стекла, но куда отчетливее слышится беспорядочный стук испуганного сердца, без остатка заполнявшего все существо каждого из нас, несущегося прочь, не разбирая дороги. Пыльные кюветы ловили осыпающимися боками, но восторженный страх помогал выбраться и нетерпеливо толкал в спину: скорей!

А как весело было скрываться после набегов на чей-нибудь сад! Ради одного-единственного запретного плода мы лезли среди бела дня через высокую ограду, случалось с варварской беспечностью ломали остроконечный штакетник, и все ради того, чтобы испытать ни с чем не сравнимое ощущение собственной греховности. «Мы – воры». От этой мысли становилось жутко и радостно, потому что мы уже были не как все…

Мы и не подозревали, что за двадцать лет до этого наши добропорядочные родители также мчались прочь от места грехопадения, мелькая ободранными коленками и удерживая сознание на отчаянно тонком волоске памяти, в которой хранился частый топоток их родителей, которые двадцать лет назад…

Каждый день проходя короткий отрезок пути от своего дома до соседнего, где ютился книжный магазинчик, я ныряла во временную дыру: там тополя были ниже ростом, а их упругая листва еще не была изъедена городской болезнью, которую эти мужественные светлоликие деревья брали на себя; на стенах домов не облупилась штукатурка, и они наивно светились легкой зеленью; и мухи, конечно же, были другими… Неровный, выщербленный асфальт и тогда, и сейчас был расчерчен на «классы», но правила игры нынешних девчонок оставались непостижимыми для меня.