– И что же ты собираешься делать? – Я миролюбиво похлопала его, и этого оказалось достаточно, чтобы обида разлетелась невидимой пылью.

Он живо подскочил на постели, забыв о своем похмелье, и принялся обволакивать меня умоляющим взглядом.

– Надо искать спонсоров.

– Зайди к соседям. Вдруг они тайные миллионеры?

– Я серьезно. Из твоих одноклассников никто не скатился до бизнеса?

– Насколько я знаю, все гордо нищенствуют.

– Как ты думаешь, семнадцать миллионов – это много для какого-нибудь банка?

– А ты решил ограбить банк?

– Для начала хочу поклянчить, а уж если не дадут…

Я почувствовала, что каменею, словно меня изнутри заливали цементом.

– Ты… пойдешь просить деньги?

– А что ты предлагаешь? – Рассердился он, и я поняла, что его самого так и корежит от омерзения. – Ждать, пока они сами придут и предложат? Так не придут ведь!

– Тихо, тихо, – я уверенно погладила его взъерошенные, жесткие волосы – брат позволял проделывать такое только мне. – Надо подумать.

– Пока ты думаешь, цены на бумагу растут!

– Что ты хочешь, – инфляция!

– Я хочу издать мою книгу, – он вдруг побледнел так, что я решила, будто его сейчас стошнит, и непроизвольно отстранилась.

Но Аркадий понял это движение по-своему и отрывисто спросил:

– Что? Считаешь это белой горячкой? Вы все думаете, что я безнадежен?

– Никто так не думает, ты же знаешь.

– Я знаю. Я действительно безнадежен. Но разве это может помешать мне издать книгу?

– Конечно, не может.

Он опять вспылил:

– Почему ты вечно со мной соглашаешься? Моей утешительницей подрядилась? Может, тебе стоило хоть разок на меня разозлиться?

– Сейчас разозлюсь, – пригрозила я, и Аркадий не выдержал, разулыбался. Он никогда не был красивым мальчиком, но радость делала его удивительно милым.

Запустив руки в густые волосы, он тихо пожаловался:

– Мне так плохо… Кажется, умереть легче.

– Никто из нас не знает, каково это – умирать.

– А вдруг и не суждено узнать? Умрешь, а там темнота. Никакого длинного коридора. Никакого света в конце.

– Приятная утренняя болтовня…

Аркадий вдруг встревожился:

– Крыска еще не ушла? Нехорошо отпускать ее без пары ласковых…

– У нее последний экзамен сегодня, – напомнила я.

– Ну, за Крыску можно не беспокоиться.

– Не такая уж она и железная.

– А кто сказал, что железная? Умная просто. Подвинься-ка.

Беззастенчиво отбросив простыню, Аркадий бережно спустил с кровати ноги и замер в томительном ожидании. Я ни разу не изнывала от похмельного синдрома, и тем не менее отчетливо представляла, как разливается по суставам злая ломота, готовая вывернуть их и расплющить; желудок ворочается у горла отвратительным сгустком, а испускаемый им яд вливается в мозг, раскаляя беззащитную кору до температуры вулканической лавы. Брат живописал свои мучения столь смачно, что я не однажды разделила их с ним. Когда он впервые заговорил о похмелье, я поверила в его писательский талант.

– До ванной дойдешь? – Я уже готова была помчаться за тазом.

– Ты называешь ванной тот убогий метровый гибрид, что позволяет умываться, не вставая с унитаза, но лишает удовольствия побултыхаться в горячей воде?

– Не прибедняйся, зимой у нас есть горячая вода.

– Смешно сказать, из батарей воруем! Может, этим мы и довели страну до нищеты?

Я повернула к себе его осунувшееся лицо и сказала противным бодрым голосом:

– А ты, видно, неплохо себя чувствуешь. Может, и завтрак осилишь?

Его худое горло испуганно дернулось, и я отскочила. Но мой маленький братик становился мужчиной. Выпучив глаза, он переждал приступ, осторожно выдохнул и сам скривился от запаха. К обеду на него «нападет жор», и он примется жадно поедать наши скудные запасы, стоя у распахнутой дверцы холодильника и порыкивая от нетерпения.

– Не сейчас, – произнес Аркадий гордо и поднялся, бесцеремонно опершись о мое плечо.

Не успев приготовиться, я так и осела, сдавленно крякнув, хотя брата никак нельзя назвать гигантом. Татьяна презрительно кличет его «недомерком», но чувствует, что это прозвище, при всей его вульгарности, не дотягивает до ласковой «Крыски».

Я помогла брату надеть его единственный, доставшийся от деда, халат из темно-зеленого шелка, с ядовито-лиловыми цветами, стелющимися по подолу, и обшлагами им в тон. Аркадий утверждал, что дед подбирал расцветку под стиль своей жизни, и передал внуку, как родовое проклятье. Последние пятьдесят лет своей жизни наш дед практически не выходил из запоя и мирно скончался во сне, ни разу не пожаловавшись на какие бы то ни было боли. В моменты ясности рассудка он успел сварганить нашего отца, купить двухэтажный дом на берегу таинственного пруда с дикими утками и перевести особнячок на бабушкино имя. Каким образом ему удалось осуществить все это, никто из нашей семьи вслух не рассуждал.