Книжный магазинчик занимал такую же, как наша, трехкомнатную квартиру только на первом этаже. В том месте, где у нас находился балкон, пробили дверь, чтобы вход получился прямо с тротуара, как и положено обычному магазину. Перегородки между комнатами убрали, и торговый зал вышел довольно большим. Подсобкой служило то, что в нашей семье выполняло роль кухни, а санузел не придумал ничего лучшего, как остаться самим собой.

Я всегда приходила на работу первой. Заведующая жила в другом районе, и еще ни разу за восемь лет не успела к открытию. Хотя я ничуть не сердилась на это, Мария Геннадьевна, словно коконом, была прочно опутана чувством вины. Стоило мне обратиться к ней с любым вопросом, она вздрагивала, и каждая ее фраза начиналась с испуганного: «Ой!» Казалось, она ежесекундно ждала, что я вот-вот все же выскажусь, как отношусь к ее опозданиям. И хотя я успокаивала ее не раз, Мария Геннадьевна отказывалась верить, что четверть часа одиночества для меня просто бесценный подарок.

– Доброе утро, мои драгоценные! – поприветствовала я, распахнув дверь, но никто не ответил.

Чехов только рассеянно блеснул пенсне, поглощенный сюжетом давно обещанного рассказа о пепельнице, а Толстой так сердито насупился, что и без слов стало ясно: утро не может быть добрым, пока вокруг столько насилия и зла. Пора мне было научиться помнить об этом, а не чирикать пустоголовым воробышком, лишь оттого, что пригрело солнце.

– Ладно, ладно, не ворчи старик. Сегодня будет чудесный день, поверь мне! Не может такое волшебное утро пропасть в пустую. Это было бы уж слишком несправедливо, – сказала я, неспешно обходя свои владения, и седовласый Хемингуэй хитро прищурился, подзуживая.

Его портрет я принесла из дома. Он поселился у нас еще в шестидесятых, когда чуть ли не каждая более или менее интеллигентная семья считала себя обязанной обзавестись портретом знаменитого американца.

Но несколько лет назад случилось неожиданное – Хемингуэя перестали узнавать. Танины подружки с вежливым интересом спрашивали: «Это ваш дедушка?» и тут же забывали о нем. «А чего он вообще тут висит? – однажды не выдержала сестра. – Если это писатель, ему место в твоем книжном магазине». Фраза хлестнула Аркадия, как сочная крапива по голому месту. Он взвился и убежал к себе в комнату, даже ничего не ответив. «Лучше повесим сюда Майкла Джексона, – непробиваемая в своем невежестве продолжала Татьяна. – Я видела обалденный плакатик!»

Джексона я в нашу комнату не впустила, но Хемингуэя она все-таки выжила. Мы сошлись на той самой картинке, где вышит шелком европейский дворик.

Дверь с легким вздохом отворилась, пропуская первого покупателя. Я обернулась в тот момент, когда он оказался в переполненном солнцем проеме, и его легкие, нестриженные волосы образовали вокруг головы прозрачное свечение. Аккуратно прикрыв дверь, вошедший настороженно огляделся, заметил меня и почему-то быстро отвел взгляд. Позднее я поняла, что это вообще свойственно ему: коротко взглядывать и отводить глаза.

Этот человек выглядел лет на сорок и был обворожительно некрасив. Я рассмотрела это, стоило ему закрыть дверь, и встревожилась. Мне всегда необъяснимо нравились подобные мужские лица – неправильные, непримечательные, но на которые невозможно насмотреться. Светлые волосы его были собраны в трогательный хвостик, а спереди висели безвольными прядями, закрывая высокий лоб, который он часто морщил при разговоре. На нем были старые джинсы и черная трикотажная майка, туговатая в плечах.

– Гм, здравствуйте, – негромко произнес он и снова огляделся, точно надеялся найти кого-нибудь еще.

– Проходите, – по возможности радушно произнесла я и попыталась упростить ему задачу. – Вы купить или сдать?

У нас был букинистический отдел.

– Купить, – кивнул он, оглядывая полки.

– Что вас интересует?

– Меня… Я люблю выбирать сам.

– А-а, пожалуйста.

Я отошла к прилавку с кассой и принялась раскладывать тонкие детские книжки, так называемую «лапшу». Ребятишки пугались толстых книг. Для большинства из них чтение было пока не удовольствием, а трудом.

Не поднимая головы, я украдкой следила за покупателем. Он медленно переходил от одного стеллажа к другому, скользя по солнечной дорожке, распластавшейся по полу. Иногда он касался пальцем корешка книги, и я напрягала зрение, пытаясь прочесть название. Но он был слишком далеко от меня…

– А где у вас стихи? – Оглянулся он.

– А вы – поэт?

– Нет. Почему вы так подумали?

– В наше время стихами интересуются лишь поэты… Вам нужны стихи для детей?

– Потому что я стою возле полки с детской литературой? Опять не угадали. Детям я хотел бы купить что-нибудь познавательное, они слишком многого не знают о мире. А стихи – для меня.

– Судя по всему, вы – необычный человек.

– Вот уж нет. Я самый заурядный профан. Мне не вспомнить целиком ни одной строфы. Я весь состою из разношерстных строчек.

– Разве человек может состоять из стихов?

– А как же: «Вначале было Слово»?

– Возьмите детям сказки. Они всегда написаны чистым языком.

– Мои дети не верят в сказки, – сухо ответил он.

– У вас, наверное, большие дети?

На какой-то миг он задумался, будто никак не мог сообразить.

– Разные. Один почти взрослый, двоим по тринадцать лет и один маленький.