Усилием воли Дитрих заставил себя открыть глаза и вновь посмотрел на влюблённую парочку. И вдруг жалость сменилась ненавистью. Кровь ударила в виски. Кругом война и смерть, а они воркуют, как будто ничего этого вокруг не существует! Голубки! Они здесь в любовь играют, а он свою Лизу почти год не видел! Ну ничего, будет вам завтра любовь зелёная, прямо до гробовой доски!

Дитрих оторвал взгляд от бинокля и встряхнул головой.

– Жалко ему стало, видите ли, – произнёс он вслух, – сопли распустил. А его кто с Лизой пожалеет?

Долой сантименты, это война! Здесь прав тот, кто победил, а победителей не судят. Как и какими средствами досталась победа – это уже вторично. Оправдание завтрашнего действа успокоило его и привело в обычное состояние. Дитрих резко развернулся и твёрдой походкой направился к себе в блиндаж. Надо было успеть отдохнуть. Завтра рано вставать.

Котлинский расположился за импровизированным столом блиндажа, который ему соорудили и обустроили солдаты его взвода. Котлинский был к своим солдатам строг, но справедлив, в отличие от большинства господ офицеров. Среди них давно ходили слухи, что подпоручик сам выходец из «простых», то есть из крестьян, и всего в этой жизни добился сам – благодаря упорству и отваге. Потому солдаты его и уважали.

Настроение у подпоручика было прекрасное. После прогулки с Марией по берегу реки душа его просто пела. Неприятный осадок, оставшийся после перепалки со штабс-капитаном, улетучился. Омрачали его душевное состояние лишь переживания по поводу того, что Мария находилась на самой передовой. На самом опасном участке обороны крепости. Котлинский размял в пальцах длинную папиросу и закурил. Вспомнились нежные руки любимой, запах волос. С одной стороны, он был безумно рад тому, что Мария находилась здесь, рядом с ним. Но с другой…

Мысли подпоручика перебил стук в двери блиндажа. После разрешения войти на пороге, пригибая голову, появился солдат, выполнявший обязанности посыльного.

– Разрешить доложить, Ваше благородие? – чётко отрапортовал он.

Котлинский кивнул головой.

– По вашему приказанию доставлен ефрейтор Скорняков.

– Хорошо, – выдохнув очередную порцию дыма, сказал подпоручик, – пусть войдёт.

Посыльный ловко выскочил наружу, и следом в дверях появился ефрейтор.

– Ефрейтор Скорняков по вашему приказанию прибыл, – доложил вошедший.

Котлинский внимательно посмотрел на него. Ефрейтор был постарше его лет на пятнадцать. Сдвинутая на левый бок фуражка говорила о залихватстве характера, а умные глаза смотрели на подпоручика с вниманием, но никак не с подобострастием, свойственным низшим чинам в общении с офицерами. Он стоял чуть пригнувшись. Высота потолка в блиндаже была маловата для него. Котлинский, улыбнувшись, затушил папиросу и предложил ефрейтору сесть на табурет, находившийся в углу.

– Ты ведь хороший солдат, Скорняков. Отличный пулемётчик. Можно сказать, лучший во всём нашем Землянском полку. Опять же, Георгием награждён. Получается, за Отчизну нашу и царя-батюшку не щадишь живота своего. Так скажи мне: какого рожна ты солдат баламутишь?

– Никак нет, Ваше благородие. Я…

– Не надо, – махнул рукой подпоручик, предвосхищая ответ, – мне уже доложили. Я просто правду хочу услышать. Разговор этот останется между нами. Слово офицера! Я понять хочу: зачем тебе, человеку далеко не глупому, это надо? Ты что же, по убеждениям к этой когорте революционеров и смутьянов принадлежишь, или так, романтики захотелось?

– Ну, ежели честно, то по убеждениям. Только к революционерам, а не к смутьянам, Ваше благородие.

– Брось ты это, Скорняков! По сути, это одно и то же. Ты доблестный и опытный солдат, и нужен мне живым и здоровым, а не подвешенным на ближайшей берёзе. Меня сегодня офицер из контрразведки открытым текстом про тебя спрашивал. Так что приказываю: прекратить на время военных действий всякую агитацию, иначе я и гроша не дам за твою жизнь! Ясно?

– Так точно, Ваше благородие!

Котлинский ещё раз внимательно посмотрел на ефрейтора:

– Неужели вы и вправду думаете, что, подняв простой народ против царя, сможете изменить мир к лучшему? Как там у вас, у революционеров: у буржуев всё отобрать и поровну разделить? А если отдавать не захотят – тогда как? Убивать? Но это же утопия! Разве можно на крови что-то доброе и хорошее построить?

– А ежели можно, Ваше благородие? Так сделать, чтоб все были равны, как перед Богом. У буржуев всё заберём и бедным раздадим – и не будет ни господ, ни холопов. А кровь? Так по-другому… это… не сподобиться, похоже, – и, задумавшись, гордо произнёс, видимо, услышанную где-то ранее фразу: – Революция требует жертв, а иначе как? Иначе не победить.

– Требует жертв… – тихо нараспев повторил Котлинский слова ефрейтора и, достав из пачки новую папиросу, продолжил: – По справедливости не получится. К сожалению. Человеческая сущность, Скорняков, такова, что тот, кто делить будет, всё равно себе побольше хапнет, а другие сразу обидятся. Человек – существо завистливое. Тогда что? История показывает, что все революции народ делает, а во главе потом встают далеко не лучшие их представители. И всё в конце концов возвращалось на круги своя. Кто всё затеял, тот наверху неплохо устроился, а кто кровушку за идеи проливал, тот так в дерьме и остался.