когда тебя вызывают нужно выйти, назвать фамилию, имя, отчество, год рождения, статью и срок. Я вышла, сказала, как положено. Они говорят: «Это та Мельникова?» Отвечаю: «Да, я Мельникова». Они говорят: «Можете идти». До сего времени не могу разгадать, для чего это было сделано, кто дал такое распоряжение. Меня опять перевели в штабную колонну. Работала с портными. Шили для вольнонаемных, для прибывших эвакуированных из Москвы. Шили разную одежду, даже нижнее белье. Водили нас и на копку огородов для вольнонаемных. За добросовестную работу меня и еще одну женщину наградили, дали нам по костюму и сфотографировали. Эта фотография хранится у нас до сих пор.

По очереди дежурили в медпункте. Как-то в мое дежурство на прием к врачу Козину, тоже заключенному, только по бытовой статье, пришел изможденный заключенный, политический и попросил освобождение от работы на следующий день. Но Козин ему отказал, сказал, что он может работать. Когда тот ушел, Козин спросил своего помощника, тоже осужденного по бытовой статье: «Как, по-твоему, долго он еще протянет?» Тот ему ответил, что дня три. Но этого заключенного в тот же день привезли с работы уже мертвого. Мужчины выполняли очень тяжелую работу — строили новую железную дорогу от Печеры до Воркуты и большой мост через реку Печеру, там и здоровые мужчины с трудом выдерживали нагрузки,

57

куда уж больным. И Козин это хорошо знал. Только человеческая жизнь для такого врача мало чего стоила. Говорю это, зная другие примеры и поступки врачей в тех же тюремных условиях.

В начале 1944 года к нам на штабную колонну привезли с фронта Бориса Федина. Он служил врачом в авиационном полку, который до войны был расквартирован в районе города Баку. Когда началась война, полк перебросили в Крым. Полк Бориса был полком истребительной авиации. На самолётах летчики могли забрать с собой только техников. Остальной персонал должен был добираться до места новой дислокации морем. Под Новороссийском корабль попал под бомбежку и был затоплен. Чудом удалось спастись, но и на суше лазарет попал под обстрел. Борис и начальник лазарета были ранены. Пришли в сознание уже в немецком лагере для военнопленных. Через некоторое время им удалось бежать. Они добрались до линии фронта, перешли её и вернулись в свой полк. Но их встретили как немецких шпионов, арестовали. В условиях боевых действий было не до суда. И как только немцы начинали наступление арестованных выводили на расстрел. Но Борису везло, дважды казнь откладывали... Так получилось, что и немцы трижды выводили Бориса на расстрел. Один раз расстреливали каждого пятого, а он был третьим, следующий раз — вторым, потом третьим. И вот, когда вернулся к своим, в полк, где его хорошо знали — он служил

58

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

здесь с 1939 года, сразу после окончания института, «особисты» ему не поверили. Суд всё же состоялся и военный трибунал приговорил Бориса и начальника лазарета к 10 годам заключения. Они, кадровые военные, боевые офицеры, вынести этого не смогли, и после приговора решили отравиться. Яда не было, и когда их привели в баню мыться, они развели мыло в деревянных шайках и выпили. Так травились заключенные, которые не могли вынести лагерные испытания. Бориса спасли, а его начальник умер. Шёл 1942 год. И вот Борис спустя два года заключения попадает в наш лагерь. Тогда мы все были потрясены тем, что наших солдат, бежавших из плена, судят. Бориса, как специалиста нужной и в лагере профессии, отправили работать в лазарет.

1945 год. Вот и конец войне. Наша армия победила. Сколько было радости и счастья! Все ждали, что в честь такой победы нам, невинно осужденным, столько долгих лет отбывавшим срок каторжной работы в лагерях, будет амнистия. Нас выпустят на свободу, и мы поедем домой к родным. Амнистия была, но не нам, политическим, а тем, кто был осужден по бытовым статьям. А потом случилось и вовсе страшное: к нам стали поступать этапы осужденных, которые уже были в плену у немцев, и тех, кто бежал из немецкого плена, а потом воевал в партизанских отрядах. Они были вновь осуждены как изменники Родины на чудовищный срок 25 лет!

59

Готовили женский этап на колонну, где была почти круглый год мерзлота. Это была страшная колонна, туда отправляли только осужденных по политическим статьям. Я попала в список на этап. Это значило, что отправляют на верную смерть. Там выживали единицы. И помочь в этот раз начальник Полищук мне не может. Но он обращается к доктору Сажину, был такой ссыльный старичок, работал врачом в управлении, часто приходил к нам поверять работу медпункта, с просьбой найти способ задержать меня в лагере. И вот Сажин вызывает меня к себе, и говорит, что Полищук попросил его сделать мне «мастырку». Этот способ часто применяли уголовники, чтобы не ходить на работу. «Мастырка» — искусственное заболевание. «Мастырки» были самые разные. Мне доктор Сажин иглой прокалывает щеку. После чего я делаю глубокий вдох, зажимаю ладонями рот и выдыхаю. Воздух распространяется под кожей. После нескольких таких вдохов появляется отечность. Отекают лицо, шея, даже плечи. Вместо глаз остаются только щели. Такое состояние длится несколько дней. И вот в таком виде доктор Сажин отправляет меня с вольнонаемной медсестрой Леной в лазарет, где нас принимает тот врач, что бежал из плена. Лена говорит ему: «Доктор Федин, примите эту женщину и берегите ее от этапов, чтобы она пробыла в лазарете до конца ее срока. Это распоряжение начальника штаба Полищука. Сделайте все возможное». А до моего освобождения оставалось

60

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

еще почти два года! И не одну меня так спасал Полищук, спасал он и мужчин и женщин, но только осужденных по политическим статьям.

Через несколько дней я пришла в норму и стала работать в лазарете санитаркой. Работа была нелегкая физически, а особенно морально. На твоих руках в прямом смысле умирают люди, так и не дождавшиеся освобождения, возвращения домой, к семьям. Как они переживали о своих родных, зная, что никогда не найдут их могилы! Часто умирали в полном сознании, просили подержать за руку в последние минуты. Держишь его руку, и вдруг она дернется, и как будто подует холодный ветерок, сразу становится понятно, что человек ушел из жизни. Ни в чем не повинный, оторванный от семьи, о которой не знает ничего — где она, что с ней? А сколько осталось сирот, которые не знают, кто были их родители, что с ними стало, не знают своих корней. Почему? За что? Я знаю, что в это время на фронте погибали солдаты, но они умирали как герои, как защитники Родины, а наши мужчины умирали как враги народа, предатели. А ведь они тоже — и мужчины, и женщины, и я вместе с ними — рвались на фронт, но был один ответ: вы не имеете права, вы политические заключенные. Мы были недостойны такой чести, не имели права защищать Родину. Брали только бытовиков — воров и мошенников.

Мой срок заключения близился к концу, оставалось год с небольшим. И вот Борис делает мне предложение

61

стать его женой, и после освобождения ждать его на свободе. С помощью вольнонаемного начальника санотдела Печерлага нам дали разрешение на брак, и до конца моего заключения мы оставались вместе.

Наконец наступило время моего освобождения — 10 августа 1947 года. Все закончилось, можно ехать домой, к мамочке и сестренкам. Но меня все не вызывают. Так идет день за днем, уже наступило 17 августа, меня мучают разные мысли. Вспоминаю, как держали в тюрьме папу, давая один срок за другим, а ведь я уже ждала ребенка. От волнения у меня пошли водяные пузыри по всему телу. Борис меня отпаивал бромом. И наконец, после обеда 17 августа меня вызывают и говорят, что везут в Воркуту. Помню, как Борис провожал меня до станции «Олег и Ольга». Он очень переживал, плакал, и все просил, чтобы я его ждала.