Обидится, когда узнает сколько я уже здесь.

24. Алина Евгеньевна.

– Ирка? … Ой? – Алина Евгеньевна задумалась над вопросом Хабибуллина. На её округлом лице, с выступающем картофелинкой подбородком, читалось сомнение.

– Нет, девка она хорошая, добрая. И помочь всегда… И работник хороший. И как сменщица меня не подводит. – Она снова замолчала, старательно подбирая слова, – Но… как бы это сказать… прошмандень ещё та. Вы уж извините.

Простоватая в манерах медсестра была постарше капитана, а всё же сконфузилась, и опустила взгляд на чашки. – Давайте чайку подолью, – заквохтала она, – Что ж вы варенье не кушаете? Тогда конфеток сейчас достану.

– Спасибо, Алина Евгеньевна. Конфет не надо. А вот чаю ещё выпьем. Больно он у вас вкусный, – уважил хозяйку Ренат.

– Родниковый, – просияла медсестра, – Так родник у меня за оврагом, у берёзки.

Сдвинув шторку, она глянула в окно.

– Вы про Овечникову говорили, – напомнил Варёный.

Улыбка плавно погасла на её лице, – Да. … Осиротела она рано – в пятнадцать лет. Вот тётка её и забрала, – она примолкла, досадливо сдвинув брови, – Но намаялась с ней Марина, не приведи господь.

– Вы знали её тётку?

– Нет. А вот Вера Арутюновна, старшая медсестра, дружила с ней. Она про Иркины похождения мне и рассказала. – Алина Евгеньевна поморгала, словно сбивая случайную соринку, и продолжила, – И где она их берет? Вроде симпатичная ж девка. А мужики – то наркоман, то уголовник. А один хахаль, тёткину квартиру обчистил, а саму тётку чуть не зашиб. После того она с сердцем и слегла. Я думаю, не Иркины б шашни, Марина жила бы до сих пор. Она квартиру даже Ирке оставить не захотела – подруге отписала.

Чашки снова наполнились чаем. Вслед за конфетами появились рогалики. Медсестра посвящала оперов в сплетни санаторной жизни, но напрочь отмела возможность незаконных методов лечения. Наконец был задан щекотливый вопрос и про неё саму.

– А, солнушку? … Да. Солнушку поклоняемся. А что плохого? Не змею же какому, не козлу с рогами, – она легонько вскинула брови, и вытянув шею, для убедительности подала вперёд лицом, – От Солнца же вся жизнь пошла. И сейчас держится. И растения все, не от земли питаются, а от солнца. Сергей Адамыч нам много рассказывал, но я всего не упомню, – она плавно повела рукой, – Пока говорил, помнила. А потом забыла. Память у меня ещё та. – Присев, она ударилась в воспоминания, – И от болезней помогает. И от неурядиц спасает. А вот, что на моей памяти было, так это точно: горничная была у нас, Аннушка. Ей уж за тридцать было – всё забеременеть не могла…

– «Солнушку», говорите? – передразнила Мурцева, прослушав запись.

– А она не дурочку валяет? – спросил Рената Ерохин.

– В какой-то момент, и мне показалось, что хитрит.

– Да бросьте вы. Обычная деревенская тётка, – вступил молчавший Варёный, – Где у них в деревне работать? Устроилась в санаторий, поблизости, и держится за работу – угождает начальству. Если бы этот Сергей Адамыч был кришнаитом, то и она бы уже с бубном прыгала, – он посмотрел на Байкалова, – Или что там у них?

– А по остальным сотрудникам? – спросил Ерохин.

– Там неподалёку ещё массажист проживает, но дома не застали. Соседи говорят, что уехали семьёй к родственникам, в город. Адрес не знают, – отчитался Ренат, – А по другим не успели. Ещё придётся ездить. Видимо, теперь мне одному.

Намечалась нехватка кадров. В связи с затянувшимся расследованием, под давлением начальства, группа взяла к производству ещё несколько застарелых дел, к которым завтра должны были приступить Варёный с Полежаевым.

25. Шубин.

Автопилот рулил по вечернему Питеру с усердием стажёра автошколы. Сергей вытянул ноги и закинул руки за голову, потом зачем-то опустил их на руль. Он волновался перед встречей, как в детстве. И детские воспоминания захлестнули его.

Маленький частный магазин на окраине Волосово, где мама работала продавщицей (большая удача в лихие девяностые). Сергей заходил к ней после школы.

Хозяин, местный бугорок по кличке Есаул, мордатый хорь, разящий кислым потом и вечно под мухой, неровно дышал к матери. В тот день, когда по-свински нажравшись, он запер магазин и стал тащить мать в кладовку, восьмилетний Серёжа подбежал к стеклянной двери.

Мама плакала и билась в сильных мохнатых лапах, как раненая птица. Сергей закричал и стал молотить дверь. На крик внезапно примчался участковый, кореш Есаула, обычно покрывавший его проделки. Да не один, а с каким-то мужиком. Этот мужик и стал причиной необычного служебного рвения.

Серёга на всю жизнь запомнил мат Есаула и выбитую незнакомцем дверь. Дико горланя, Есаул бросился к выходу. Хищно сверкнуло лезвие ножа. Сергей от ужаса зажмурился. Когда открыл глаза, мордоворот лежал животом на полу, а капитан Шубин (как потом узнал Сергей), грубо подперев ботинком его спину, защёлкивал наручники.