Я смотрю на них сквозь живущего во мне Женю. Он совсем другая субстанция, не то, что все они, потешные и земные.

– Нисколько, – отвечаю я Ксюше, –Я, кажется, буду ждать до старости.

C возвращением учителя в классе восстанавливается тишина, и только Деня, изобразив на лице озабоченность, спрашивает: «Ринат Фарисович, а кто это у вас на доске нарисован?». Фарисович смотрит на барана, чьи кудри разительно напоминают учителю собственную припорошенную сединой шевелюру, и отвечает: «Рябов, это самое, ты сейчас у меня получишь, это самое, сотри сейчас же, это самое».

Ксюша подперла голову, так что распущенные волосы рассыпаются вдоль руки, и с показным вниманием уставилась на Фарисовича, дав понять, что ей не интересны мои вечно одинаковые ответы.

ГЛАВА 3. ЗАПРЕТНОЕ МЕСТО

А поселок не шелохнется, когда ты в час перед приходом родителей собираешься на улицу. Кажется, что можно выйти в теплом халате и в тапочках с кружкой чая, как в соседнюю комнату. Но я стою в колючих шерстяных гамашах, «дутых» красных сапогах и с заправленными в шапку длинными волосами. Только волосы способны придать лицу какую-то прелесть. А шапка – наоборот. Детская шапка делает человека смешным.

Незадолго до того, как взрослые хлынут из автобуса и втиснутся в набитые товаром магазинчики, кажется, что поселок принадлежит мне одной. И безупречно чистый асфальт, и редкие пешеходы, которые ходят по нему – все принадлежат мне.

Я обхожу закоулки вокруг школы – тронутый снегом класс под открытым небом: каркасы парт, ржавая доска, имитированные орудия древнего человека на мощных щитах, даже звонок. Две навечно закрытые школьные оранжереи, где когда-то отзанимались последние юннаты, и был в спешке роздан по рукам живой уголок с огромным аквариумом. Свет от окон школы играет в окнах пустующих оранжерей. Нужно выбрать скорость шага, при которой никто не сможет заподозрить романтические шатания, и обойти поселок снизу, огибая тот особый двор.

Нарочно, сама не зная кому, я показываю, что я именно здесь, и меня не может быть в «том дворе», в запретном дворе. Кто угодно пусть стремится в «тот двор», но пускай это буду не я.

Монументальная лестница крохотного поселка, простирающаяся под ногами, это задел на будущий город. Непропорционально большая, она делит поселок напополам. В провале неба над лестницей спят Спящий Рыцарь и Бесстыдница, на которых даже летом не тает снег. Рыцарь напоминает широкоплечего мужчину, прилегшего отдохнуть, Бесстыдница – женщину с раздвинутыми ногами, в забытьи привалившуюся к Рыцарю, пока тот спит. Но увидеть этот специальный ракурс может только тот человек, кому доверительно его показали. Поэтому имя сопки несколько десятков лет кочует исключительно из уст в уста, а в школьных сочинениях о Бесстыднице не пишут.Мы глазеем на Рыцаря из окон, когда на уроке становится скучно, а Женя с братом восходят к кратеру в любое время года, словно идут на прогулку.

С пятачка над оврагом я спускаюсь на берег Колымы по дороге из булыжников. Но спускаться становится скользко, и я бросаю эту затею. Усаживаюсь с книжкой на заборе детского сада, но обнаруживаю, что тринадцать лет, это вам уже не десять, и пора слезать. Пробую читать сидя на корнях гигантской лиственницы, но корни идут под углом и словно сбрасывают меня.

Навстречу семенит Дима по кличке Вертолет. Диме больше двадцати лет, но его развитие остановилось, когда тому было четыре. В далеком восьмидесятом родителям Димы вскружили головы высокие северные зарплаты и покорение стихий, и те днями гуляли на широкую ногу. Однажды в пьяном угаре они не заметили, как в квартире разыгрался пожар. Мальчик вылез из кроватки и по совету доброхотов попытался выбраться на козырек подъезда через окно, не дожидаясь пожарных, но оступился и упал в снег. Очнулся сиротой и навсегда остался четырехлетним, но выжил. Потом он рос то ли у двоюродной сестры, то ли у тётки, страдал от рахита и не подпускал к себе врачей, включая зубных. Завидев прохожего, Дима вежливо здоровался и улыбался плохими зубами. А с симпатичными ему людьми, в основном женского пола, вёл диалог, не меняющийся годами.

– Привет, – всегда говорил Дима.

– Привет, – отвечала прохожая.

– Гуляешь? – всегда спрашивал Дима.

– Гуляю, – отвечала прохожая.

– Хочешь бананов, конфет или шампанского? – всегда спрашивал Дима.

– Не хочу, – отвечала прохожая.

– Любовь это не четыре пятки под одеялом, – всегда почему-то заключал Дима и сворачивал в сторону.

Впрочем, некоторые отвечали и «хочу», но вывод Димы от этого не менялся.

Из-за рахита Диме приходилось помогать себе при ходьбе руками, расставляя их в стороны, как певица Линда в последнем клипе, так он получил кличку Дима-Вертолет. А может быть, изображать вертолет было любимой игрой того четырехлетнего мальчика, кто знает…

– Привет, – говорит Дима, приостанавливаясь.

– Привет, – отвечаю я и замечаю, что на Диме чистые джинсы, кем-то выстиранная куртка, и его черные волосы аккуратно подстрижены. Не оставила судьба.

– Гуляешь?

– Гуляю.

– Хочешь бананов или конфет? Шампанского?

– Нет, Дима, спасибо.

Мне нигде нет места. Я оглядываюсь на версальское великолепие лестницы, переводя дух, затем сую книгу под мышку, выпрямляю спину и решительно направляюсь во двор, где с отцом и братом живет сам Женя. «Любовь это не четыре пятки под одеялом» – слышится Димино откуда-то уже издалека.

Притяжение места действует безотказно. Если не ступать на "те" дороги, и не ходить по "тем" лестницам, то искушение не очень велико, я убеждалась. А сейчас оно велико. "Надо присесть где-то, – вывожу я сама для себя, – А что, так сделал бы любой логично думающий человек. Устал – посиди”. Еще на выходе из дома я надеялась, что может быть по дороге кто-то из знакомых или случай отвлекут меня от этого места. Но встретился только Дима, а Дима не в счет.

«Надо зайти, посмотреть, как живет Женя», – приходит мне в голову как будто чужая, а не собственная мысль. Причем, «посмотреть, как он живет» это, конечно, увидеть подъезд, откуда Женя каждый день отправляется в школу, горку, по которой он поднимается с рюкзаком за плечами, кривой турник во дворе, к которому он, вполне вероятно, прикладывает силы. Само по себе это не дает о его жизни никакого знания, но я почему-то надеюсь, что мне удастся понять, какой он теперь человек в свои четырнадцать после нашей трехлетней разлуки.