Закончив свою речь, прокурор внушительно и строго посмотрел на судей.

– Господин защитник, ваше слово, – монотонно произнес председатель.

Назаров встал и с не меньшим, чем прокурор, подъемом начал:

– Ваше превосходительство! Господа судьи! Я не буду утруждать вас длинной речью. Что я могу сказать в защиту подсудимой? Она совершила тяжкое преступление и созналась в этом. Я не буду вдаваться ни в мотивы преступления, ни в подробности его подготовки и совершения – обо всем этом вы знаете. Я не собираюсь оправдывать мою подзащитную. Для меня лично не приемлемо никакое насилие, откуда бы оно ни исходило. Подсудимая Нина Попова совершила преступление и должна быть наказана, но это формальная сторона дела, господа судьи. Теперь коснемся психологической – это уже область чувств, и я зову к ним, господа судьи! Вы тоже отцы и любите своих детей. Если ваши дети совершают что-то нехорошее, вы их наказываете с воспитательной целью, чтобы помочь им исправиться. Взгляните на скамью подсудимых! Кто сидит перед вами? Девочка! Ей едва исполнилось семнадцать. Что она видела в своей жизни? Детство, полное нужды и лишений, да полуголодную юность. Можем ли мы при такой жизни требовать от нее какого-либо проявления сознательной воли? И была ли ее воля действительно свободной? Господин прокурор говорил, что она действовала под влиянием подпольных, революционных сил и была их слепым орудием. Господин прокурор был совершенно прав, констатируя это, но в дальнейшем построении своей обвинительной речи он, может быть, сам того не сознавая, погрешил против логики. Одного этого признания было достаточно, чтобы требовать снисхождения к подсудимой, которая не заслуживает лишения ее жизни. И я, как защитник подсудимой, взываю к вашей совести, господа судьи! Покажите великодушие нашего суда, ибо только великодушие в состоянии оказать воспитательное воздействие на молодежь, которая, как верно сказал господин прокурор, находится на распутье. Молодежь – это наша будущность, наша надежда. И пусть ваш приговор будет для нее не только устрашением, но и назиданием!

От последнего слова подсудимая отказалась.

Объявили перерыв. Суд ушел совещаться. Назаров через перила наклонился к своей подзащитной.

– Что бы вы сейчас хотели? – спросил он.

– Я есть хочу, – ответила девушка.

Назаров принес из буфета несколько бутербродов, которые она с аппетитом съела. Невозмутимость подзащитной казалась Назарову странной.

Угадав его мысли, она сказала:

– Мой аппетит – это только физиология. Я уже свыклась, что меня как бы и нет на этом свете.

Вернулся суд. Все встали.

Председатель огласил приговор военного суда. Мещанку Нину Александровну Попову приговорили к пожизненным каторжным работам. Назаров крепко пожал руку своей подзащитной.

– Благодарю вас, – сказала она и впервые улыбнулась.

Подошла мать осужденной – вся в слезах от радости и горя.

Все были удивлены мягкостью приговора, многие искренне разочарованы. Неужели защитник так повлиял на судей и даже на непримиримого к революционерам генерал-майора фон Фукса? И кто мог ожидать от бывшего помещика Назарова, что он сделает в Москве карьеру и станет хорошим адвокатом?

Прежние знакомые Николая Николаевича были возмущены его выступлением в суде и еле кланялись ему при встрече. Они помнили, что покойный губернатор был в добрых отношениях с Назаровым.

Но самого Николая Николаевича их мнение не интересовало. На следующее после суда утро он в последний раз навестил в тюрьме осужденную Попову и передал ей букет роз. Она благодарно улыбнулась и поднесла цветы к лицу. Назарова поразило, как она сильно изменилась: глаза блестели, на щеках появился румянец и взгляд был уже не уныло-отсутствующий, обреченный, а веселый, даже дерзкий.

Старший надзиратель возмутился подношением цветов и хотел отобрать букет, дескать, цветы арестантам не положены.

– Это последние цветы в ее жизни, оставьте их ей, – попросил адвокат.

– Ну коли так… – неохотно уступил надзиратель.

Нина Попова, услышав его слова, вскинула голову:

– У меня будут цветы, и очень скоро.

Он понял, что она имеет в виду революцию, которая принесет ей свободу, но ничего не ответил, считая место и время неподходящими для подобной дискуссии.

Назаров не знал, что его речь не оказала никакого влияния на судей, они охотней приговорили бы Попову к смертной казни, но не желали раздражать общественное мнение. И без того с каждым днем все явственней проступала враждебность по отношению к правительству.

Как бы там ни было, Назаров вернулся в Москву героем: он выиграл дело и спас человека. Это было приятно и возвышало его в собственных глазах.

Ольга Александровна разделяла радость мужа и возбужденно повторяла, что не сомневается: со временем девочку помилуют, а если произойдет революция, то вообще освободят. В тот же день она написала письмо Маркову в Вологодскую губернию и сообщила о результате дела.

Младший Назаров тоже гордился поступком отца. Он рассказал о новгородском процессе товарищам по университету, и они стали относиться к Юрию с таким пиететом, словно это он, а не его отец защищал в суде террористку Попову.

Ольга Александровна продолжала мучиться и страдать. Шумский настойчиво требовал разрыва с мужем, а она никак не могла решиться. Ах, если бы Николай хоть раз нарушил супружескую верность, ей было бы легче разорвать отношения, но ничего такого у него и в мыслях не было. Она знала, что потерять семью для него равносильно гибели. Но и Шумского можно понять: он тоже посвятил ей свою жизнь, помог переехать в Москву, встать на ноги, устроить детей. Более всего ее терзала ложь, разъедавшая сердце, иногда хотелось даже умереть.

Она пыталась найти утешение в религии, но посещение церковных служб не приносило успокоения, поскольку требовалась глубокая, честная исповедь, к которой в ее кругах было весьма скептическое отношение. Ей казалось, что архаические обряды – это пустые церемонии, которые уже не имеют мистического значения и не влияют на жизнь человека, что пышность священнических облачений слишком театральна, а бесконечные ектеньи, многословные молитвы и частые каждения сильно утомляют.

«К чему все это? Неужели это нужно Богу?» – думала она, не сознавая, что от ее прежней детской веры не осталось и следа.