— Ты отсюда не выберешься, — он проследил мой взгляд и сузил глаза. — То, что ты все еще можешь улыбаться, не значит, что мы не знакомы с методами ведения допроса Тайной Службы.

— Очевидно, что не знакомы. Иначе я бы не улыбалась.

— Значит, была по другую сторону боли? — с трудом пропуская через себя мою насмешку, Маук попытался атаковать сам. Мимо.

— Мы все там были.

— Тебе смешно? Твоя чертова машина правосудия казнит и детей, и женщин, а тебе смешно?! — эти слова меня отрезвили. О чем он говорит? Казнь состоялась сегодня, а после…

И тут я вспомнила. Куратор просил меня остаться на два дня. Черт, что еще задумал этот ублюдок? Неужели ему мало той крови, которая еще долго не ототрется с улиц и мостовых? Так, нет. Стоп. Меня это не касается. «Милосердие — это слабость», — повторила я в мыслях мантру, навсегда отпечатавшуюся в памяти.

Но в этот раз убеждение не помогло. И мужчина, Маук, так смотрел на меня, как на самое большое разочарование, а это задевало намного больше, чем громкие обвинения. Что он видел, смотря на меня? Причину своей боли и всей той грязи, что творилась вокруг? В любом случае, он был прав.

Интонация его обвинения так сильно повторяла недавний разговор с гладиатором, и у меня не получалось отгородиться. Различалась только сила давления. Глаза незнакомца то и дело светились одержимостью, присущей больше молодым и еще не сломленным людям. А вот в глазах Темного будто тлели угли. Но они оба готовы были сгореть дотла ради своих идеалов. Вот только что будет, когда запал кончится и придется принять свою беспомощность?

— Куратору оказалось мало уже отнятых жизней, ты не знала? Или для тебя это ничего не меняет?

— Что тебе нужно? — не поддаваясь давлению, оборвала я. — Хочешь кого-то спасти, сдайся куратору и умоляй оказаться на их месте. Я не стану его ни о чем просить.

— Он и не послушает, — Маук стиснул зубы и требовательно шагнул вперед, вынуждая меня почти запрокинуть голову. Так близко, что едва не сбилось дыхание. Мне оставалось только протянуть руку. Один смертельный удар, никто не успеет отреагировать. Но я медлила. — Мне нужен вход в тюрьму и план помещений.

— И откуда у меня эта информация?

— Ты точно сможешь ее достать.

— Не думаю. У тебя нет того, что заставило бы меня передумать, — весьма опрометчиво сказала я, пытаясь играть в равнодушие. Но слишком поздно поняла, что просчиталась.

— А у кого есть?

— Остановись, мальчик. Пока не пришлось проливать кровь и насаживать на мечи чужие жизни. Твои попытки ни к чему не приведут, и ты это знаешь. Если куратор поймет, что дал горстке ополченцев сбежать, то разрушит весь город. И у него хватит на это ресурсов, — я должна была это сказать, но парень явно не ждал, что я прочту и точно озвучу его мысли. Я и не читала: просто выбор, который он никак не мог для себя сделать, был очевиден.

— Он уже его разрушил.

— Пять тысяч живых человек, собравшихся на площади, с тобой не согласятся, — его зеленоватые глаза уставились в пол. Видимо, дела у них действительно плохи, раз для разговора со мной ополченцы отправили его.

— Мы будем сражаться до последнего человека.

— Тогда смысл кого-то спасать, если они все равно умрут ради призрачной победы?

— Я… — он сбился, склонив голову на бок. Ответ был понятен и без его слов: среди тех женщин и детей был кто-то, кто ему по-настоящему дорог. И почему-то мне стало не все равно. Он ведь знает, что все это безнадежно, даже если я попытаюсь помочь. В тюрьме меня не видели, а вот куратор наверняка стал завсегдатаем. Мне не вывести оттуда два десятка человек без его приказа. Любой план полетит, даже не начавшись.

Но теперь — когда парень даже, еще не мужчина, стоял всего в шаге от меня — я в полной мере ощутила его эмоции. Задушенное отчаяние и померкнувшая надежда. И было какое-то сильное, доставляющее боль воспоминание, которое он будто специально прокручивал в голове, только бы вернуть решимость.

Не знаю, что меня потянуло увидеть больше. Я просто поняла, что мне это нужно. Узнать, почему этот человек никак не сдастся. Это восхищало и в то же время вызывало зависть. Раньше я не встречалась лицом к лицу с ополченцами на их территории. Моя задача на последние месяцы заключалась в поисках Темных, а до этого — в выкачивании информации из полумертвых заключенных. А к тому времени эти люди, раньше с гордостью называвшие себя ополченцами, едва могли дышать. Среди эмоций — только боль, и воспоминания, которые так быстро окрасились темно-багровым.

А сейчас передо мной был еще не сломленный человек с уцелевшим разумом, чем-то своей линией поведения напоминающей Темного. Один из ополченцев. Чего они хотели? За что боролись? Во что, вопреки всему, продолжали верить? Да, ополчение укрепляло позиции и грозилось вполне громко, вот только существовало в подполье, не рискуя показаться на поверхности. Они уже обречены. И этот человек передо мной обречен на поражение в любом начинании.

И все же я это сделала. Поднялась так быстро, как только могла, и вцепилась в его запястья. Он среагировал с запозданием, совершенно растерянно подняв на меня глаза, и даже не попытался отдернуть руки.