Я осторожно сполз с дивана, чтобы взять сигареты, но Леля проснулась-таки:

– Ты куда?

– Спи-спи, я сейчас.

– Ты в туалет?

– Нет, курить хочу, не могу.

– Я прикурил, взял пепельницу и снова забрался в постель. Офелия лежала с открытыми глазами.

– Как ты все-таки думаешь, - спросил я, - объединение людей "по Заплатину" нужно или нет?

– Нет, - отрезала она.
– Я хочу быть человеком.

– То есть, ты так дорожишь своей личностью, что не желаешь с ней расставаться, даже если это - требование исторического развития?

– Расстаться с личностью, по-моему, значит - исчезнуть. А я не хочу. А насчет исторического развития, Чернобыль - тоже его продукт. Так?

– Выходит, ты ставишь две эти вещи на один уровень?

– Тут страшнее.

– Деда Слава рассказывал, как участвовал в раскулачивании. Кулаки не просто не хотели отдавать свою собственность - они не могли. Крестьяне столетиями были воспитаны: все, что мне принадлежит - часть моего существа. Недаром же говорят "частнособственнические ИНСТИНКТЫ".

– Даже если все это и правильно, - медленно начала Офелия, по-видимому, желая четче сформулировать мысль, - все равно, если бы я могла, я бы взорвала к чертовой матери эту "Башку". Наверное, я сейчас представляю собой "силы реакции", но я уверена, что я права.

Взрывом тут ничего не изменишь, я думаю.

"Зеленая лампа и грязный стол, правила над столом..." Сторож Семенов трясется мелкой дрожью, до кишок пробираемый похмельной жутью.

– И все-таки никак мы, товарищ Семенов, не можем разобраться с этим вашим делом, - говорю я.

– С каким таким делом?
– подозрительно гундосит тот.

– Письмо вы нам в редакцию прислали. Мол, издиются тут над вами...

– А ты, сынок, язык-то не ломай, грамотный, небось. "Издеваются" говорить надо. А ежели у меня привычка такая, "издиются", говорить, так передразнивать необязательно вовсе.

Я смутился:

– Честное слово, не хотел вас обидеть...

– А насчет письма, я вам вот чего скажу: выбросьте вы это письмо. Выпимши я его писал. Осерчал я очень. Все ж-таки тридцать лет почти, верой и правдой, а тут - нате вам: прямое неуважение...

– Какое неуважение?

– Прямое. Граждане-то эти, что с профессором по ночам здесь работают, они и не граждане вовсе.

– А кто?
– спросил я с замиранием сердца.

Семенов заговорщицки придвинулся ко мне и прошептал:

– Нелюди они.

– Это как?

– А вот так. Сам ты, сынок, увидел, понял бы сразу... Только я так думаю: люди или нелюди, главное - не безобразничали чтобы. А они - ничего, дисциплинированные.

– Так на что жаловались-то?

– Выпимши я был, говорю. Обида меня разобрала: повадились они в институт ходить, спать не дают, а "здрасьте" никто не скажет. Владислав Васильевич, тот завсегда; а эти - хрена с два. Я как-то сделал замечание, говорю: "Будете здороваться? Я вам кто?" Так они что придумали: приходит человек пять их, один встанет возле маня, остальные идут, даже и не смотрят, а этот - глаза выпучит и за всех за них со мной здоровается. Да на разные голоса еще. Понял, да?

Картинка...

– А скажите, что это за "Башка" такая? Вы такое слово тут слышали?

– Слово-то распространенное: у меня башка, у тебя башка. А ты-то знаю, про что спрашиваешь: машину так свою профессор называет, что в подвале стоит.

– А ключик у вас от подвала имеется?

– Что ты, сынок, - нахмурился Семенов, - да ежели б и был... Нет, только самолично у профессора. А на людей его я больше не серчаю. Посмотрел я на них и вот что решил: раз он со всеми с ними водится, так они и сами - люди неплохие. А что нелюди, так это уж личное их дело, и меня оно не касается.

...И все же я еще не полностью уверен. К кому же обратиться за окончательным ответом? К Заплатину, к его "пациентам", а теперь еще и к Джону - нельзя. Джона, кстати, нужно как-то уверить, что я вообще ничего не знаю и ничего не понимаю... Тут я вспомнил об ереванском ученом. Ведь это он, собственно, все затеял. Он далеко, значит сам он - не "пациент".

Прежде чем пытаться узнать его номер телефона, я решил сначала собрать о нем побольше информации. Я отправился в библиотеку политехников. Просмотрев каталог, изумился. Геворкян. Чего только он, оказывается, не написал, чем только не занимался. В карточке я увидел и узкоспециальные брошюры по микропроцессорам, и научно-популярную книжку по философии, и совершенно неожиданный филателистический справочник, и журнальные статьи по истории науки, и даже сборник стихов (!), выпущенный в этом году. И, кстати, на русском языке.

Я как-никак филолог. И более всего меня заинтересовали именно стихи. Тем паче, это - его последняя работа.

Я взял книжку в руки и понял, что разговора с Ереваном не будет. Перевернув обложу, я увидел, что фамилия автора на титульном листе заключена в жирную черную рамку. Вот так так.

Я просмотрел коротенькое предисловие. Ему было только сорок два. Воспитанник детдома. Последняя его научно-публицистическая работа носила название "Голгофа гения" и посвящена была проблеме ответственности ученого за судьбу своего открытия. "Безвременно ушел" он в день, когда закончил эту статью. Сам ушел.